сна, ни усталости, ни тревоги – он прикинул время, и получалось, что циркуляция шла около шести часов; с предварительным щелочением, с температурой, с маленькими хитростями в расчетах и в технологии, и так далее, и тому подобное; он прикидывал, перебирал варианты, вспоминал предыдущие чистки, а может, просто внушал себе, что думает о котле, потому что между килограммами, часами и концентрациями проскакивали реплики Гены Саблина, Людмилы и шум прибоя на южном море… В итоге у него получилось, что паниковать рано, а если циркуляция стала невозможной, придется с часок «подергать» раствор, для чего достаточно спустить его в бак, потом снова закачать в котел, и так несколько раз – лишь бы кислота не стояла на месте. «Подергать, а там можно спускать и ждать до утра, до вырезки образца».
Пока сидел на улице, думал только о том – успел котел почиститься или нет. А вернулся в цех, пришла другая мысль, еще хуже и еще мрачнее: почему котел побежал, в скольких местах побежал, что будут говорить завтра и кто будет говорить завтра? И получалось, что будут говорить все, разумеется, кроме него, потому что сам он слишком много говорил перед чисткой, и если бы в последние дни в нем не проснулась дремавшая столько лет жажда деятельности, то и разговоров было бы намного меньше.
Он включал и выключал насос, «дергая» раствор, делал анализы, но все это по инерции, все через силу – легко работать, когда уверен в себе и уверен в успехе, а если восемьдесят шансов из сотни против тебя, то какая уж там работа.
То же самое, что в одиночку бежать последний круг, когда все давно финишировали, догонять больше некого, обгонять и подавно, а ты упираешься, и сам не знаешь, зачем…
Когда приехал энергетик, они уже спускали раствор.
– Ну, что вы здесь натворили? – обратился он к Афонину.
– Свищишка, Трофимыч, появился.
– Свищишка, а химик куда смотрел?
– Да нам было впору с хомутами управиться, потом насос полетел, и все – вдвоем.
– Кончай оправдываться, Федор Иванович, – не выдержал Гущин. – Процесс шел правильно, а трубу завтра вырежем, тогда и будем разговаривать.
– А я вас не спрашивал. Завтра с директором будете говорить, вы же с ним старые знакомые. Я ему уже сообщил о ваших успехах.
Он потребовал, чтобы Афонин показал ему все на месте. Гущин остался в лаборатории. Что интересовало энергетика, что он там собирался увидеть, кроме лужи возле котла, – ему было все равно.
Вернулись они быстро. Ухов распалился еще сильнее:
– Да, молодцы, нечего сказать. А чем сейчас занимаетесь?
– Спускаем раствор.
– Ну ладно, утро вечера мудренее.
Ухов уехал.
Подходило к четырем, и тащиться в поселок было бессмысленно.
– Я в раздевалке пересплю.
– А я к старухе пошкандыбаю. Пацана как раз на рыбалку разбужу, и внучка там…
Он зашел в бытовку и, не раздеваясь, вытянулся на лавке, только ботинки снял, чтобы ноги отдохнули.
«Смотри, у инженера ноги какие грязные… Говорят, крякнул котелок. – Как крякнул? – Кислотой спалил. – И здорово? – Десять или двенадцать труб. – Смотри, какая зловредная, а мужики ее вчера весь день лили. – У Ходыря на руку попало, так на три сантиметра внутрь прожгла. – Еще бы, если железо ест. – Зато гонору-то было…»
Говорили совсем рядом, но он не открывал глаз. Когда люди вышли, быстренько поднялся. Пятки были действительно черные. Кожа на ступнях пересохла, стянулась, и казалось, что стоит пошевелить пальцами – и она лопнет. Он хотел сходить в душ, но за стенкой поднялись голоса, застучали шаги, и он затаился. Когда в коридоре затихло, бочком выскользнул из бытовки.
Лемыцкий, низко опустив голову, сидел за столом. Перед ним лежал чистый лист бумаги.
– Ухов звонил. Я сказал, что ты спишь. Спрашивал: не пьяный ли, но я ничего лишнего не сболтнул. Делать что будем?
– Скажи сварному, чтобы вырезал образцы из трубы со свищом и, для уверенности, из соседней.
Пришел сварщик.
– Привет, начальнички. Говорят, вы сегодня ночью отличились.
– Заткнись! – рявкнул Лемыцкий. – Разговорился слишком! Сейчас тебе покажут, где сделать вырезки, и давай в темпе настраивай аппарат, чтобы к десяти образцы были готовы.
– И сразу же вставки на место образцов, – подсказал Гущин.
– Понятно? Давай действуй.
Показав, где нужно резать, Гущин отправился завтракать. После столовой в котельную не пошел. Делать там было нечего, а слоняться под насмешливыми или сочувственными взглядами – одинаково тошно. Он свернул в скверик и присел на лавочку. Голова клонилась вниз. Глаза закрывались. Он опустился на траву, отполз в тенек, под деревья, и снова заснул.
10
В кабинете гремел голос Ухова. Гущин помимо воли замедлил шаги, на ходу одернул мятую куртку со студенческой надписью на спине, поправил волосы, но тут же разозлился на себя за это глупое охорашивание и резко распахнул дверь. Непонятно, зачем вместе с энергетиком приехала Юлька. Образцы лежали на столе. Он протянул руку.
– Горячие! – крикнули в три голоса. А когда Гущин отдернул руку – все засмеялись. – Ох, Юрий Васильевич, и напугал ты меня сегодня ночью, а я, дурак, и поверил, начальство переполошил. Разве можно так шутить над стариком?
Внутренняя поверхность труб была как новенькая, ни одного пятнышка.
Свищ образовался в сварке. Обыкновенный заводской брак.
«Значит, щелочение и хитрый расчет сделали свое дело. Конечно, если бы не почистился, не закричали бы так дружно. Разве что Юлька».
– А ты чего здесь?
– Да так, по делам приехала.
– Какие там дела. Такой орел! Ты смотри не увези ее от нас, – заквохтал Ухов, – на ней вся золотодобыча держится.
Потом подошел к Гущину, взял его под руку и вывел в коридор.
– Понимаешь, Юрий Васильевич, у меня к тебе предложеньице, так сказать. У нас ведь еще три котла, ты нарисуй схемку, напиши, что сделать, что достать, и мы на пару недель увозим тебя на речку отдыхать, а хочешь, здесь живи, мы тебя оформим на работу, а когда подготовимся, ты чистишь, получаешь денежки и летишь к себе домой.
– Нет, у меня отпуск. Вызывайте других, отдел большой.
– Да были у нас другие, но у них не так чисто получается. Мы же тебе за это хорошо заплатим, что, в отпуске лишние деньги помешают?
– Нет, я настроился только на отпуск.
Он освободил руку и вернулся в кабинет. Ухов прошел за ним.
– Подумай все-таки.
– Ладно, подумаю.
…Если ночью его обуяла вялость от неуверенности и за каждым поступком волочился вопрос, мол, зачем я это делаю, когда все без толку и ничего уже не поможет, теперь он маялся от того, что страшное уже позади и эта
