Сальзедо снова с ним с июня. Помимо отношений с марокканцами, которые установились у него уже давно, он также общается с кругом экспатов, преподающих или выполняющих дипломатические поручения, в частности с Жозетт Пакали, заведующей отделением французского языка в университете Мохаммеда-V; с Клодом Палаццоли, профессором юридического факультета, который несколько лет спустя напишет книгу «Политическое Марокко»[795], а тогда регулярно организовывал праздники, куда приглашал Барта; с Жаном-Клодом Бонне, молодым специалистом, работающим в Марокко, у которого Барт живет летом 1970 года после того, как оставил свою квартиру в Рабате, но еще не снял по возвращении новую для себя и матери на улице Омали, в Касабланке; с Бернаром Сишером, который приезжает в Марокко осенью 1970 года, тоже как специалист. Барт также знакомится с Клодом Олье, который в дальнейшем будет подолгу жить в этой стране, но уже сейчас здесь не новичок. Олье к этому моменту уже опубликовал две книги, действие которых происходит в Марокко («Мизансцену» в 1958 году и «Поддержание порядка» в 1961-м). В своей книге «Марракеш Медина» (1976) он использует столкновение арабского, французского и берберского языков как активный элемент своего письма. По его рассказам, во время двух их встреч в Рабате он упрекал Барта за то, что тот прошел мимо страны и, самое главное, ее языка[796]. Барт действительно не уделяет арабскому такого внимания, как японскому, и не предпринимает попыток его изучить. Тем не менее это не совсем справедливый приговор: как мы видели, его опровергают тексты о марокканских писателях, а также «Происшествия» и семинар о полисемии, подтверждающий, что Барт внимательно приглядывался к стране и даже к ее языку. Всегда следуя строго по тексту, в соответствии с методом анализа, который он отработал в «S/Z», а также применял к Эдгару По, он интересуется феноменами плюрализации, все больше раскрывая смысл. В семинаре о полисемии Барт с увлечением использует работу Жака Берка и Жана-Поля Шарне «Неоднозначность в арабской культуре». «Полисемия, таким образом, последовательно рассматривается в своем французском и арабском контексте»[797]. Примеры омонимов с противоположным значением (
ad’adâd в арабском, которые Барт называет по-французски «энантиосемами», то есть словами, способными приобретать противоположные смыслы, как, например,
hôte[798]) расширяют возможности и порывают с нормами стабильности и каузальности, что, в свою очередь, влечет за собой определенные проблемы для культуры, основанной на неизменности письменного текста. Барт также анализирует слова
azrun (сила, слабость),
baht’nun (море, земля),
jawnun (черный, белый),
jarun (патрон, клиент). Подобно Жаку Деррида, искавшему подобные слова в греческом языке (
pharmakon – лекарство, яд), Барт видит в этой амбивалентности способ борьбы против аргументативной и рациональной логики, стремящейся к истине, и за расширение возможностей смысла. Как и у Деррида, текстуальный анализ, основанный на развертывании и различии, – еще один, децентрированный способ пробудить мысль. Кроме того, это принцип деликатности, который выходит за рамки альтернативы, запутывает или откладывает смысл. Ту же самую открытость Барт находит в сексуальной игре: «Сексуальный запрет полностью снят, но не ради какой-то мифической „свободы“ (концепта, годящегося только для того, чтобы удовлетворять робкие фантазии общества, называемого массовым), а ради пустых кодов, что освобождает сексуальность от обмана стихийности»[799]. Оппозиции разрушает их собственная биполярность или амбивалентность; то же самое происходит с кухней, которая дает целый спектр примеров: «множество двусмысленных изысканных комбинаций», «кухня Феса (городская):
bstalla, цыпленок в сахаре,
mrouzia (блюдо Аид Эль-Кебира), баран с медом;
majun, наркотик и афродизиак…»[800]
Задолго до того, как вопрос о двуязычии будет представлен как аргумент в пользу постколониальной литературы, Барт выявляет силу французского языка, на котором пишут, отталкиваясь от другого языка, тем самым помогая децентрации европейского субъекта. Это красота, обнаруживаемая в «Письме Джилали», воспроизведенном в «Ролане Барте о Ролане Барте», язык которого выражает «в одно и то же время истину и желание». Но это и отслеживание в «Происшествиях» языковых странностей, которые заставляют знаки скользить и совершенно его завораживают: «Мне нравится язык Амиду: „мечтать“ и „лопнуть“ вместо „иметь эрекцию“ и „кончить“. В „лопнуть“ есть нечто растительное, брызгающее, рассеивающееся, диссеминирующее; в „кончить“ – моральное, нарциссическое, полное, замкнутое». «Селам, ветеран Танжера, расхохотался, потому что встретил трех итальянцев, с которыми только потерял время: „Они думали, что я женственный!“»[801] Это также мечты, рожденные арабскими именами, столь ощутимые в этом тексте, кажется, прикасающемся ко всему, словно водя пальцами по поверхности: Наджиб, Лаусин, «Абдессалам, студент-медик в Тетуане», «Мохамед с нежными руками», «Аземмур» – все это звуки, ритмы, формулы, предшествующие фразам, возвращающие нас к языковой утопии, которая грезилась в «Империи знаков» или в «Удовольствии от текста», когда Барт вспоминал о стереофонии площади в Танжере. Это внимание к знакам и языкам – доказательство неравнодушного отношения Барта к этой стране, более того, признания ее специфики, которая должна быть изучена.
Но больше всего в Марокко ему нравятся дома: средиземноморский дом как общее место, которое он делает в высшей степени индивидуальным фантазмом. Когда он там бывает – и во время коротких приездов, и во время годового проживания, – он регулярно посещает Мехиулу, местечко к югу от Касабланки, на одной широте с Аземмуром, неподалеку от моря: туда почти каждые выходные ездит его друг Ален Беншайя[802]. В «Происшествиях» Барт упоминает пансион, который держала некая француженка, «где свет давала керосинка и где зимой все леденело»[803]: «Счастье в Мехиуле: большая кухня, ночь, на улице гроза, харира варится, большие керосиновые лампы, весь балет мелких визитов, жара, джеллаба и чтение Лакана (Лакан, заработанный этой комфортной тривиальностью)»[804]. Образ безмятежного покоя, который ироническая шпилька о Лакане превращает в место проекции и желания. То же самое желание сформулировано в Camera lucida в связи с фотографией Чарльза Клиффорда: «Старый дом, затененное крыльцо, черепица, облупившийся арабский орнамент; прислонившись к стене, сидит человек, пустынная улица, средиземноморское дерево (фото Чарльза Клиффорда „Альгамбра“): это старая, сделанная в 1854 году фотография затрагивает меня по той простой причине, что именно здесь я хочу жить»[805]. Желание поселиться в таких домах утопически влечет его в места былых времен, где смешивается незапамятное время детства и фантазматическое будущее утопии. Оно всегда вписано в средиземноморскую рамку, упомянутую также в «Как жить вместе» в связи с горой Афон: «В конце концов, это пейзаж. Я вижу себя там, на террасе, море вдали, белое полотно, у меня две комнаты и столько же у друзей»[806]. Находиться в обществе книг и друзей, в месте, сочетающем в себе одиночество и общение, удаленность и красоту, – значит найти эквивалент телу матери. Барт
