— Так едва забрезжило, меня разбудила, — с гордостью сказал Пашка. — Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?
— Она выносливая, — процедил Герман. — Как кобыла породистая.
— Это да, — Пашка глянул насмешливо. — Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.
— Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше чем на броневике.
— Ну, все едино, — отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. — Екатерина Григорьевна наша, она… Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, — парень похлопал себя по пояснице, — и, что чудно, — не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.
Герман молча поднялся и пошел к лошадям.
— А я що? Я ж только про штык, — пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.
* * *
Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный «фьит-фьит» зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины — весьма постыдное зрелище.
По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое-как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.
Герман не выдержал:
— Давай помогу.
Вместе отжали все вещи.
— Плохо отстирывается, — жалобно сказал Прот. — Без мыла просто никак.
Герман оглянулся на заросший склон яра:
— Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.
Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:
— Как думаете, Герман Олегович, долго еще война продлится?
— Ты меня спрашиваешь? Если б я знал… Ты-то сам что-то такое предчувствуешь или нет? Между нами, ты действительно, ну… прорицать способен?
— Да разве это прорицания? Я же не гадалка и не святой старец. Почему-то от меня советов мудрых все ждут. Откуда, Герман Олегович? Я даже если вижу, разве способен истолковать по уму?
— Вероятно, люди считают, что можешь, — глубокомысленно пробормотал Герман, потирая свои исцарапанные колени. — Недаром на тебя облавную охоту открыли. Можешь гордиться.
— Смеетесь, — мальчик попытался неловкими пальцами левой руки убрать падающие на глаза волосы. — Я понимаю, мерзко это выглядит. Сопливый калека бегает, жизнь свою спасает. Вокруг люди понапрасну гибнут. Труслив я, боюсь клетки. Я столько лет под замком сидел. Из кельи выйти на час в день позволяли. Даже блаженным, Герман Олегович, хочется почаще солнце видеть.
— Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.
— Вы полагаете? — прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.
— Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, — поспешно сказал прапорщик. — А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже — такое не каждому по вкусу.
Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:
— Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.
Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он действительно осовремененным олимпиоником.
— Вы потише. Расшумелись, как у себя дома, — строго сказал юный Аполлон и скрылся.
Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:
— На теле быстрее высохнут.
Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.
— Побриться бы, — неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.
— В саквояже бритва есть.
— В чужие вещи лазить нехорошо.
— Екатерина Григорьевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, — уверенно заметил Прот.
Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:
— Теперь вы снова на офицера похожи.
— Ты полагаешь? — Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. — Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя, если к красным попаду, тогда наоборот.
— Вы не попадете, — с уверенностью сказал мальчик. — Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.
— Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.
— Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.
— Что, десять лет назад?
— Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.
Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот вроде бы не шутил: узкое лицо, как всегда, печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.
— Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?
— Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, — Прот, глядя в землю, перекрестился. — Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?
Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или все-таки шутит? Кто-кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.
— Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память — вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было. Товарища Ульянова немцы нам еще не подкинули, жила империя спокойно. Следовательно, ты просто сидел в монастыре и библейские мудрости постигал. Впрочем, ты и для учебы тогда маловат был.
— Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, — пробормотал Прот. — Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа — Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, — в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить, с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол Его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.
— Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле — была, — Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.
— Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? — едва слышно спросил мальчик.
Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:
— В чьей еще гибели?
— Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.
— Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты-то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?
— Да и так понятно. Если бы меня не прятали… если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Григорьевна тоже так думает.
— Она тебе сказала?! Вот сук… сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же—…Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. — Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.
— Все мы грешны. Екатерина Григорьевна — честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, — Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. — Я пойду Павла сменю.
— Эй, — сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. — Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы-то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?
