Это событие поразило всю деревни и вообще всех знавших Леандру. Я был поражен, Ансельм смущен, отец опечален, родственники оскорблены, правосудие встревожено и полицейские пущены в дело. Обходили все дороги, обшарили все леса; и через три дня нашли легкомысленную Леандру в глубине одной пещеры в горе, одетую в одну сорочку, без денег и драгоценностей, которые она унесла с собой из дому. Привели ее к плачущему отцу и стали спрашивать, как с нею случилось это несчастие. Она без принуждения созналась, что Викентий де-ла-Рока ее обманул, что, дав клятву быть ее мужем, он убедил ее покинуть родительский дом и обещал отвести ее в богатейший и прекраснейший город во всей вселенной, в Неаполь; неопытная и прельщенная его обещаниями, она поверила его словам, и, обокрав своего отца, отдалась во власть солдата именно в ту ночь, как скрылась с ним. Он завел ее в самую глушь гор и покинул там, где ее потом нашли. Затем она рассказала, что солдат, не лишая ее чести, отнял у ней все ее драгоценности и, бросив ее в пещере, скрылся. Рассказ Леандры удвоил всеобщее изумление.
Конечно, господа, трудно поверить такой воздержности со стороны молодого человека; но она, произнося торжественные клятвы, уверяла в том, что он не позволял себе никакого насилия над нею, и этого было достаточно, чтобы утешить огорченного отца, переставшего жалеть о похищенных богатствах, после того как он убедился, что его дочь сохранила сокровище, которое, раз потеряв, невозможно найти вновь.
В тот же день, когда Леандра была приведена домой, ее отец постарался скрыть ее от взоров посторонних, заключив ее в монастырь ближайшего города до того времени, пока не заглохнут, как он надеялся, дурные слухи, распространявшиеся об его дочери. Молодость Леандры могла служить некоторым извинением ее поведения, по крайней мере, в глазах тех людей, которым нет никакого интереса считать ее дурной или хорошей; что же касается знавших ее ум и живой характер, то причину ее проступка они видели не в неведении ее, а в легкомыслии и в свойственной всем женщинам склонности поступать в большинстве случаев наперекор уму и здравому смыслу.
После заключения Леандры глаза Ансельма стали слепы или, по крайней мере, потеряли способность видеть что-либо приятное. В разлуке с Леандрой мои глаза тоже покрыл мрак, не освещаемый ни одним лучом света радости. Наша печаль усиливалась по мере того, как истощалось наше терпение; мы проклинали щегольство солдата, мы бранили неблагоразумие и ослепление отца. Наконец, мы решили с Ансельмом покинуть деревню и уйти в эту долину, где он стал пасти своих баранов, а я – принадлежащее мне стадо коз. Мы ведем жизнь среди этих деревьев, то предаваясь излияниям нашей нежной страсти, то распевая хвалебные или порицательные песни, посвященные прекрасной Леандре, то вздыхая в уединении и поверяя наши жалобы бесчувственному небу.
В подражание нам множество других влюбленных в Леандру тоже пришли укрыться в эти дикие горы и начали подобную же жизнь. Их так много, что это место окончательно превратилось в пастушескую Аркадию, так многочисленны в нем пастухи и овчани, и всюду постоянно слышится имя прекрасной Леандры. Один осыпает ее проклятиями, называет своенравной, безрассудной, легкомысленной; другой упрекает ее в преступной податливости; этот ее прощает, тот хулит и осуждает; один славит ее красоту, другой проклинает ее нрав – одним словом, все оскорбляют ее бранью и все ее обожают, и безумие их доходит до того, что один плачется на ее пренебрежение, не сказав ей никогда ни одного слова, а другой изливается в жалобах, испытывая острые муки ревности, для которой она никому никогда не давала повода, там как ее грех стал известным, прежде ее желания совершить его. Нет ни одной пещеры, ни одного отверстия в скале, ни одного берега ручейка, ни одной древесной тени, где бы не нашли вы какого-нибудь пастуха, описывающего ветрам своя несчастия. Всюду, где живет эхо, оно повторяет имя Леандры; «Леандра», вторят горы; «Леандра», журчат ручейки; Леандра держит нас очарованными, надеющимися без надежды и страшащимися, не зная, чего страшиться. Среди всех этих постигнутых горем людей меньше всех и в тоже время больше всех ума оказывается у моего соперника Ансельма; имея столько причин горевать, он горюет только о разлуке. Под звуки скрипки, на которой он восхитительно играет, он изливает свою печаль в стихах, проявляющих всю тонкость его ума. Я же избрал более удобный и, по моему мнению, более благоразумный способ переносить свое горе: я свысока осуждаю легкомыслие женщин, их непостоянство, двоедушие, лживость в обещаниях, измену и, наконец, отсутствие вкуса и умения, обнаруживаемое ими при выборе предмета своих дум и привязанностей. Вот, господа, почему пришли мне на язык слова, сказанные мною, когда я славил эту козу, которую я, как особу женского пола, ценю очень низко, хотя она и лучшая из моего стада. Вот обещанная мною история. Если я был слишком многословен в рассказе, то я не буду короче и в предложении моих услуг; моя овчарня недалеко, там есть у меня свежее молоко, отличнейший сыр и разные плоды, приятные на вид и сладкие на вкус.
ГЛАВА LII
О споре Дон-Кихота с пастухом и о поразительном приключении с белыми кающимися, которое в поте своего лица и во славу своего имени окончил рыцарь
История пастуха доставила слушателям большое удовольствие. Канонику, более всех остальных восхищенному, в особенности нравился способ выражения рассказчика, которого, судя по рассказу, скорее можно было принять за изящного придворного, чем на грубого пастуха.
– Действительно, – воскликнул каноник, – господин священник сказал истину «что леса и горы часто укрывают ученых людей».
Все похвалили Евгенио, но особенно щедрым на предложение услуг оказался конечно Дон-Кихот.
– Уверяю вас, брат пастух, – оказал он ему, – что если бы у меня была хоть какая-нибудь возможность предпринимать приключение, я немедленно же правился бы за ваше дело. Я бы вытащил из монастыря (где она, без сомнения, томится против своей воли) вашу прекрасную Леандру, на зло настоятельнице и всем, кто бы ни вздумал мне воспротивиться; затем я передал бы ее в ваши руки, предоставив вам право делать с ней, что вы хотите, с условием, однако, соблюдать рыцарский закон, запрещающий всякое насилие над девицей. Но с Божией помощью, я надеюсь, что будет время, когда сила злонамеренного очарователя не устоит против силы очарователя более благожелательного. Тогда я обещаю вам мою поддержку и мое покровительство, как того требует от меня мое звание, состоящее в том, чтобы помогать нуждающимся и гонимым.
Пастух посмотрел на Дон-Кихота и, удивленный несчастной и тощей фигурой рыцаря, обратился к цирюльнику, сидевшему с ним рядом:
– Господин, – сказал он ему, – что это за человек такой странной наружности, и что за странные слова он говорит?
– Кем же и быть ему, – ответил цирюльник, – как не славным Дон-Кихотом Ламанчским, истребителем зла, исправителем неправды, поддержкой девиц, ужасом великанов и победителем в битвах?
– Это похоже на то, – возразил пастух, – что рассказывается в книгах о странствующих рыцарях, которые проделывали тоже самое, что вы рассказываете об этом господине; только мне сдается, что или ваша милость смеетесь или у этого милого человека в башке пустовато.
– Ты величайший мерзавец! – воскликнул Дон-Кихот, – у тебя башка пуста и не в порядке, а у меня голова полнее, чем было брюхо у той сволочи, которая тебя родила.
Затем, без дальнейших разговоров, он схватил лежавший около него хлеб и с такой яростью хватил им пастуха по лицу, что у того от удара приплюснулся нос. Пастух, не любивший шутить, увидав, что его бьют не в шутку, бросился на Дон-Кихота, не обращая внимания ни на ковер, ни на скатерть, ни на обедавших, и схватил его обеими руками за горло. Он непременно задушил бы его, если бы не подоспел во время Санчо Панса и, схватив пастуха за плечи, не повалил его навзничь на ковер, перебив притом все тарелки и стаканы и разлив все их содержимое. Очутившись на свободе, Дон-Кихот засел на живот пастуха, который, с окровавленным лицом и поколоченный Санчо, ощупью искал ножа, чтобы произвести кровавое мщение. Но каноник и священник помешали ему. Цирюльник же помог пастуху в свою очередь подмять под себя Дон-Кихота, и тогда на лицо бедного рыцаря посыпался такой град ударов, что оно вскоре оказалось таким же окровавленным, как и лицо пастуха. При виде такого зрелища каноник и священник хохотали, ухватившись за бока, стрелки покатывались со смеху и все при этом натравливали дерущихся друг на друга, точно грызущихся собак. Один Санчо Панса приходил в отчаяние от того, что ему никак не удавалось отделаться от слуги каноника, не пускавшего его пойти помочь его господину. В то время, как происходила эта потеха и двое силачей угощали друг друга тумаками, вдруг послышался печальный и заунывный звук трубы, заставивший всех обернуться в сторону, откуда он раздавался. Более всех взволновался, услыхав его, Дон-Кихот, который, наполовину избитый, продолжал поневоле лежать под пастухом.
