Он не сразу понял, что это — Маша.
Подтянувшись на руке к борту, позвал:
— Маша!
Но девушка не отвечала.
— Маша! — окликнул он вновь.
Но и на этот раз она не отозвалась. На фоне звездного неба, у противоположного Иванову борта кузова, был виден ее затылок, прикрытый плотно надвинутым беретом, узкие плечи, обтянутые намокшей гимнастеркой.
Подстегнутый тревожной догадкой, Иванов оттолкнулся от борта, проплыл мимо Васюкова назад, огибая кузов. Волна с нахлеста ударила в щеку.
Позади кузова, держась обеими руками за него, старательно колотил воду ногами Петя. Видно было — парень совсем не умеет плавать. Мокрые волосы облепили его лоб, Жмурясь, Петя отплевывался, шумно фыркая.
— Не брызгай, пехота! — крикнул ему Иванов.
Заплыв на левую сторону кузова, он не нашел там старшины. Только прокатывались, чуть пошлепывая в доски, медлительные волны. Неужто одного из всех нашла старшину фашистская пуля?
Над краем борта Иванов увидел склоненное лицо Маши. Она, словно оцепенев, смотрела вниз, в воду. Хотя стояла безлунная ночь, но волны еле приметно отсвечивали, и в этих едва уловимых отсветах можно было заметить влажный отблеск на ее лице. Слезы или брызги воли?
Каким-то новым для него чутьем Иванов понял, что говорить сейчас ничего нельзя, что Маше будет от этого только больнее.
— Давайте в кузов! — крикнул он Васюкову и Пете и, подождав, пока оба заберутся туда, последовал за ними.
— А где ж старшина? — удивился Петя.
— Не понимаешь? — с упреком ответил Иванов вполголоса.
— Эх, был человек и нет человека… — заговорил Васюков. — А человек был стоющий…
Приблизив лицо к лицу Васюкова, Иванов кивком показал в сторону Маши. Васюков без слов понял его, замолчал. Молчали все. Но в эту минуту каждый по-своему думал о старшине.
Четыре человека в разбитом кузове полуторки, плывущие в ночном море… Кузов основательно осел, хотя его и поддерживали и не давали потонуть две туго накачанные автомобильные камеры и бочка. Край борта теперь возвышался над водой не больше, чем на ладонь. То и дело какая-нибудь волна, из тех, что порезвей, перехлестывала через него. Впрочем, в кузове и без того было полно воды: она в первые же минуты набралась через многочисленные трещины в досках и отчерпывать ее было бы бессмысленно.
Новая беда — холод, хотя и тепла черноморская вода в июле. Босые ноги стыли, приходилось постоянно шевелить ими. Особенно скверно чувствовал себя Васюков, его била крупная дрожь. Видать, не по возрасту ему было это ночное купание. Но раньше него не выдержал Петя.
— Околеешь тут! Сколько можно в воде? Зря мы…
— Эх ты, пехота! — бросил Пете Иванов.
— Что — пехота? — вмешался Васюков. — Она не хуже тебя воевала! — и обернулся к Пете. — А ты — терпи, как бойцу положено.
— На сухом — я терпел бы.
— Терпи и тут. Найдут нас свои.
— Да где они? Бултыхаться нам здесь, пока не потопнем…
— Хватит тебе! — Васюков снизил голос до шепота. — Девушки постыдись.
Они пытались стоять в кузове, чтобы не быть все время в воде, по едва начинали подыматься, как кузов тотчас же погружался, уходя вглубь.
Единственная доска плавала в кузове, постукивая о борта. Еще на берегу ее забросил туда старшина. Иванов положил доску на угол кузова, предложил Маше:
— Садись! Все — посуше.
Маша молча села. По-прежнему, чуть сгорбившись, стала смотреть вниз, в темную колышущуюся воду.
…Сколько минуло после того, как они покинули берег? Час, два, три?.. Вокруг пустынное ночное море. Ни огонька, ни звука. Только монотонный шелест волн да мерцание далеких звезд на сине-черном небе. Поглядывая на звезды, Иванов пытался определить: «Каким курсом нас несет? Туда бы, где наши корабли ходят…»
Понемногу светлело. Бледнее, расплывчатее делались звезды, приметно белел дальний край неба — коротка летняя ночь. Теперь, когда довольно ясно обозначился восток, Иванов уже точно определил: их уносит на юг, в просторы моря. Все дальше от врага. Но ближе ли к своим?..
Поднявшийся перед рассветом легкий ветерок утих, волны, и без того небольшие, становились все меньше, меньше… И вот уже только чуть приметная рябь морщинит воду. Штиль…
С каждой минутой, по мере того, как наливался светом восточный край неба, вода меняла свою окраску. Из синевато-серой сделалась матово-стальной. Потом на нее пал розоватый отсвет. И вдруг она заиграла золотистыми блестками — из-за горизонта выглянуло солнце. Оно подымалось быстро, сгоняя с поверхности воды последние ночные тени. И вот уже всё море, от края и до края, засверкало. День…
Иванову показалось, что вода, в которой он сидел почти по пояс, сразу потеплела, как только показалось солнце, Он порядком продрог: шутка ли — провести в воде половину ночи, хотя бы и ночи короткой, летней.
Не меньше продрогли и остальные. Совсем посинел худенький Петя. Согнулся от холода терпеливый Васюков. Подрагивала зябко Маша.
«Поглядеть вокруг, теперь далеко видно…» Иванов привстал. Но едва поднялся, как кузов, почти полный воды, пошел вниз. Но и за немногие секунды, пока Иванов стоял во весь рост, он успел увидеть: во все стороны — беспредельная гладь. Никаких признаков берега. Пустынна поверхность воды, только мириады слепящих солнечных «зайчиков» пасутся на ней.
Щурясь, он продолжал всматриваться. Вечером от херсонесского берега многие пускались в море, кто на чем. Еще раньше кое-кому удалось уйти из окраинных севастопольских бухт на немногих уцелевших катерах, барказах, шлюпках. Где теперь все это?
…Солнце уже совсем высоко. Ни облачка. Ни дуновения ветерка. Пересохли губы. «Эх, попить бы…» Невольно глянул вниз: возле груди плещется вода. Сколько угодно воды. Изумительно прозрачной. Прохладной. Только нагнись. Да в рот ее не возьмешь.
Издалека донесся тонкий, надрывно-ноющий звук. Он нарастал. С противоположной солнцу стороны в голубой пустоте неба невысоко над водой мелькнула черная точка. Она быстро росла, превращаясь в горизонтальную черточку. Самолет! «Свой или немецкий? Если свой — посигналить ему…»
— Немец! — во все горло гаркнул Иванов. — Ложись! — и припал головой к краю борта. Но увидел: Маша осталась на своей доске-поперечине, сидит безучастно, как сидела.
— Ты что? — схватил он ее за руку. — Жить надоело?
Маша соскользнула с доски, глянула на него удивленно и, как показалось, даже гневно.
Вой самолета нарастал. Иванов глянул вверх. «Мессер»!
Немецкий истребитель пролетел над ними совсем невысоко, почти на бреющем. Вой его мотора затихал. Разворачивается, возвращается, чтобы обстрелять? Нет… Ушел.
— Наше счастье! — повеселел Иванов. — Немец нас за покойников принял.
Никто не отозвался на его шутку.
Звук мотора «мессершмитта» совсем потерялся вдали. И снова тишина. Только равномерные всплески крохотных ленивых волн…
— Не бойсь, теперь не прилетит! — шутливо толкнул Иванов в бок Петю, который все еще опасливо глядел вслед исчезнувшему «мессеру».
Но сам Иванов не совсем был убежден в том, в чем хотел убедить Петю.
То, что немецкие самолеты, которых совсем не было слышно с утра, вновь появились, было тревожным признаком. Вряд ли немцы сегодня летают от берега дальше, чем вчера. А вот не ближе ли берег теперь, чем на рассвете? Может быть, плывущий кузов попал в одно из течений, которых так много в море, и оно влечет его обратно? Может быть, ветер втихомолку сыграл злую шутку… А что это за пятно на горизонте, в стороне, противоположной солнцу? Серое, расплывчатое… Что-то горит? Какой-нибудь наш корабль? Или дымят севастопольские пожары? Значит, берег стал ближе?
Где-то в стороне опять провыл самолет. Не разглядеть: летит со стороны солнца. Ушел…
Нет, не ушел. Нарастает зловещий, с перезвоном, вой.
Снова все прижались к бортам, опустились в воду до плеч. Но вода не броня…
В слепящем полуденном небе Иванов взглядом пытался поймать летящего врага. Пикирует? От сердца отлегло: пролетел. Наверное, и этот немец не рассмотрел, что в кузове — люди.
Продержаться бы незамеченными до ночи. Она укроет. Ну, а дальше? Противник, наверное, уже по всему побережью вышел к морю. Значит, корабли не придут.
Странное состояние испытывал Иванов, — вероятно, такое же, как и остальные. Оттого, что он уже много часов находился в воде, все тело наполнялось ознобом. Но люто палящее солнце и невозможность хотя бы единым глотком освежить давно пересохшее горло, наполняли голову сухим звоном. Хотелось и вылезти из воды, и оставаться в ней…
Он поглядел на Петю, понуро сидящего рядом. Не привык парень к морской воде. Закрыл глаза. В лице — ни кровинки. Видно, и свет ему не мил. Васюкову тоже не легче, хотя виду не подает. Маша приникла к доске, положив голову в туго натянутом берете на согнутую руку, полуприкрыты глаза, лицо не то что спокойное, а какое-то окаменевшее. Словно не чувствует, не видит она ничего: ни жары, ни того, что вода колышется вокруг ее босых ног. С той минуты, как погиб старшина, кажется, и губ не разомкнула. Да и остальные молчат. Понятно. На то, чтобы выговорить слово, силы надо. Однако молчать — еще тягостнее.
