камень, который мне не терпится снять, — признался Николай II. — Я знаю, что этим разговором я причиню вам неприятность, но хочу, чтобы вы меня поняли.
Коковцов внимательно слушал, отложив в сторону свой доклад.
— Я не хочу, чтобы вы меня осудили, — продолжил государь. — Мне не так легко далось моё решение, но я не могу поступить иначе. Необходимо ознаменовать исцеление моего сына каким-нибудь добрым делом, поэтому я решил прекратить дело по обвинению Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича. В особенности меня смущает Спиридович. Я встречаю его здесь на каждом шагу, он ходит, как тень, вокруг меня, и я не могу видеть этого удручённого горем человека, который, конечно, не хотел сделать ничего дурного, и виноват только в том, что не принял всех мер предосторожности.
Николай II помолчал, словно не решаясь приступить к главному, но потом собрался с мыслями.
— Я так счастлив, что мой сын спасён... Мне кажется, что все должны радоваться... Я решился простить этих людей, чтобы они тоже не мучились, не переживали...
Коковцов хорошо понимал, о чём идёт речь. Несомненно, царь знал, что Первый департамент Государственного совета потребовал от нарушителей объяснений, и, находя их совершенно неудовлетворительными, постановил испросить величайшее разрешение на предание дела Верховному уголовному суду после рассмотрения его в департаменте Правительствующего Сената.
Коковцов давно ожидал августейшего решения по этому делу, но государь медлил и не соизволил объявлять о своём решении. Теперь этот момент наконец-то наступил.
Говорил Николай, как всегда в сложных и щепетильных ситуациях, очень осторожно, как бы прощупывая позицию, которую занимает премьер-министр. И государь смотрел прямо в глаза Коковцову, ожидая ответной реакции.
Коковцов медленно ответил:
— Вижу, ваше величество, что вы уже приняли окончательное решение и, вероятно, привели его уже в исполнение.
Премьер не ошибся: государь ответил на его предположение кивком головы.
— Думаю, мои возражения будут бесцельными и только огорчат вас в минуту, которую я не хотел бы ничем омрачать. Но должен высказать вам то, что лежит у меня на душе, и не с тем, чтобы склонить вас переменить своё решение, а только для того, чтобы вы не имели повода упрекнуть меня в непредостережении вас от вредных последствий вашего великодушного шага. Ваше величество знаете, как возмущена вся Россия убийством Столыпина, и не только потому, что убит ваш верный слуга. С такой же лёгкостью могло совершиться гораздо большее несчастье. Всем было ясно до очевидности, что при такой преступной небрежности, которая проявлялась в этом деле, Богров имел возможность направить свой браунинг на вас и совершить своё зло с такой же лёгкостью, с какой он погубил Столыпина...
Коковцов отличался от всех остальных в правительстве тем, что говорил всегда длинно, рассудительно. Вместо одной фразы он мог сказать четыре-пять, высказав, однако, всё, что можно было бы сказать одной фразой. Он был очень вежлив со всеми, особенно с государем. За это его многие не любили, но государь за вежливость уважал и всегда терпеливо выслушивал его предположения и рассуждения.
Так было и на сей раз.
— Вы думаете, меня неправильно поймут? — спросил Николай II.
И премьер, вместо короткого ответа, вновь пустился в рассуждения.
— Всё, что есть верного и преданного вам в России, никогда не смирится с безнаказанностью виновников этого преступления, и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал государя, когда каждый день привлекаются к ответственности неизмеримо менее виноватые, незаметные агенты правительственной власти, нарушившие свой служебный долг. Ваших великодушных побуждений никто не поймёт, и всякий станет искать разрешения своих недоумений во влиянии на вас окружающих вас людей и увидит в этом, во всяком случае, несправедливость.
— Я понимаю вашу мысль, — сказал Николай, — но я хотел, чтобы и вы поняли меня. Я намерен помиловать людей, которые честно несли службу много лет и ошиблись лишь однажды. Перечёркивать долгие годы их верной службы было бы неправильно.
— В этом есть и другая опасность, — предупредил Коковцов. — Вашим решением вы закрываете самую возможность пролить свет на тёмное дело, что могло дать только окончательное следствие, назначенное Сенатом. Бог знает, не раскрыло ли бы оно нечто большее, нежели преступную небрежность, по крайней мере, со стороны Курлова.
Коковцов сделал паузу, чтобы дать возможность государю спросить его мнение, но государь пока не намеревался вступать в дискуссию. Он просто сказал:
— Продолжайте, я вас внимательно слушаю.
— В вашем распоряжении всегда есть возможность помиловать этих людей, — сказал премьер. — Теперь же дело просто прекращается, и никто не знает и не узнает истины. Будь я на месте этих господ и подскажи мне моя совесть, что я не виновен в смерти Столыпина и не несу тяжкого укора за то, что не оберёг и моего государя, я просто умолял бы вас предоставить дело своему законному ходу и ждал бы затем вашей милости уже после суда, а не перед следствием.
Не любил Коковцов Курлова, как и тот не любил его, и не мог не воспользоваться случаем, чтобы отстранить генерала от дел. Если не от службы вообще, то хотя бы от министерства внутренних дел, полицейского сыска, где он был опасен для многих.
Понял ли главную мысль своего премьера государь? Наверное, понял.
Внимательно выслушав премьера, Николай II сказал:
— Вы совершенно правы. Мне не следовало поступать так, но теперь уже поздно. Я сказал Спиридовичу, что прекратил дело и вернул меморию государственному секретарю. Относительно Курлова: я уверен, что он, как честный человек, сам подаст в отставку, и я прошу вас передать ему мои слова. Вас же прошу, Владимир Николаевич, объяснить в Совете министров, чем я руководствовался, и не судить меня. Повторяю — вы совершенно правы, и мне не следовало поддаваться моему чувству.
Главное было сказано: все помилованы. Курлов отрешён от должности.
В истории была поставлена точка.
Проект
После кончины Столыпина в Колноберже примчалась особая комиссия, видимо, для того, чтобы изъять все бумаги бывшего председателя Совета министров. Родным Столыпина так и заявили:
— Все бумаги покойного имеют государственное значение.
Для того, чтобы впоследствии не было кривотолков, комиссия разрешила присутствовать при выемке документов и личной переписки Столыпина его зятю, дипломату Борису Ивановичу Боку.
Работала целый день — бумаг было много.
Первым делом была изъята переписка с государем. Письма Николая II аккуратно сложили в большую картонную папку, тщательно завязав её тесёмки. Затем принялись перебирать остальные
