Его подлинной страстью была политика. Он был борец по натуре и был наделен ораторским талантом. Ему не доверяли. Один из его знакомых сказал: «Он пришел из стаи волков». Его дуэлям позавидовали бы герои Дюма. Чтобы победить в политической борьбе, он был готов на все. Только после шестидесяти он стал министром. Но лояльных себе он любил. Его большим другом был сосед Клод Моне, и Клемансо не уставал любоваться лилиями в пруду на полотнах великого соседа: «У меня от них перехватывает дыхание». Смелость и упорство Клемансо вошли в легенды. Когда паникующие депутаты в 1914 г. начали обсуждать возможности покинуть Париж, Клемансо просто сказал: «Да, фронт приблизился». Все было в его поведении вызовом судьбе. Так он стал «отцом Победы».
Будучи старше своих партнеров, Клемансо чувствовал, что его энергия подходит к пределу. Жизнь за стенами конференции его откровенно не интересовала. Перчатки на руках скрывали нервную экзему. Плохо спал. Он вставал очень рано, часто в три часа утра, читал до семи, завтракал просто. Утром встречал посетителей, на ленч ехал домой (и ел чаще всего в одиночестве — вареные яйца и минеральная вода). Работал во второй половине дня, ужинал молоком и хлебом, ложился в девять. Слуги были земляками из Вандеи и работали с ним уже много лет. Весьма редко он позволял себе пить вечером чай с Ллойд Джорджем на рю Нино, где повар готовил любимые им пирожные «кошачий язык».
Клемансо не нравился ни Вильсон, ни Ллойд Джордж. Весь Париж повторял его слова: «Я чувствую себя, словно сижу между Иисусом Христом по одну сторону и Наполеоном Бонапартом по другую». Он признавался, что не может разгадать загадки Вудро Вильсона. «Я не думаю, что он плохой человек, но я еще не определил, сколько в нем хорошего». Он видел в поведении Вильсона высокомерие. «Он верит, что все можно сделать при помощи формул и «14 пунктов». Сам Бог удовлетворился десятью заповедями… Четырнадцать заповедей — это слишком!»
Не доверял Клемансо и Ллойд Джорджу. У них было немало общего — оба начинали как радикалы, и оба были невероятно эффективны. Но Ллойд Джордж обращался к интуиции там, где Клемансо превозносил рациональность. Ллойд Джордж: «Он любит Францию и ненавидит французов». Клемансо не любил президента Пуанкаре. О своем президенте премьер высказывался еще хуже: «В мире есть две бесполезные вещи — аппендикс и Пуанкаре». (Пуанкаре не оставался в долгу: «Старый морон, пустой человек».) На людях после победы они обнялись в Меце — столице Лотарингии, но общего языка не нашли. Пуанкаре пришел в ярость, когда Клемансо согласился сделать английский язык вторым (наравне с французским) языком конференции. Клемансо не интересовали германские колонии, его волновало только соотношение сил в Европе и на Ближнем Востоке. Палата депутатов накануне конференции одобрила его политику.
Говорят, что он завешал похоронить себя лицом на восток, чтобы наблюдать за Германией даже из гроба. Большую часть своей жизни он решал германскую задачу своей страны. Молодым депутатом он голосовал против мира с Германией в 1871 г. Проблема, говорил он, не во Франции; проблема в Германии, неукротимо стремящейся к доминированию. На открывающейся конференции Клемансо стремился держать в руках все нити; он редко консультировался со своими коллегами в правительстве или с помощниками. Великий дипломат Поль Камбон жаловался: «Он не организовал свои идеи, он не подготовил метода своей работы. Он аккумулировал в себе все обязанности и всю ответственность. А ведь ему было 78 лет, он часто болел, он страдал от диабета… Он принимал в день по пятьдесят человек и держал в голове тысячи деталей, которые нужно было бы перепоручить своим министрам… Ни в один момент военных действий я не был так обеспокоен, как в эти дни выработки мира».
Его личный штаб составляли талантливый молодой Андре Тардье, военный советник генерал Мордак и промышленник Лушер. Вечером они собирались у премьера (а тот показывал отчеты полиции, следившей за всеми тремя в течение дня).
Клемансо теперь был уверен, что Франция нуждается в сохранении военного союза. Ради этого он был готов на многое. Он сказал палате депутатов в декабре 1918 г.: «Чтобы сохранить этот союз, я готов на любые жертвы». Ближайшим советникам: «Без Америки и Англии Франция не может существовать». Не у всех он вызывал симпатии. Морис Хэнки: «Я нашел его преисполненным интриг и хитростей всевозможного рода». Этот политик жил величием французской цивилизации и недовольством англосаксонским процветанием. И американцев, и англичан такой подход раздражал.
Шло время, и в начале 1919 г. европейские газеты уже начали говорить о непонятной задержке с открытием конференции. Вначале дело объясняли усталостью Клемансо, но вот он возвратился из вандейской глуши, а Ллойд Джордж решил свои политические задачи в Англии.
ДЕБЮТПервая встреча миротворцев состоялась 12 января 1919 г. во французском Министерстве иностранных дел.
Во второй половине дня 12 января 1919 г. старое министерское здание на Кэ д'Орсе увидело необычное. На автомобилях прибыли представители самых разных стран, начиная с Японии и Китая. Они были молчаливы, их жесты были многообещающими. Удивили арабы в бурнусах. Индийские принцы тогда еще носили британскую генеральскую униформу, дополненную тюрбанами. Всего прибыли представители двадцати семи наций. Президенту Вильсону пришлось отказаться от правила послеобеденного субботнего отдыха. Во фраке, в черных на пуговицах ботинках, с огромным портфелем под мышкой, он со своим врачом доктором Грейсоном прибыл во французское Министерство иностранных дел на Кэ д'Орсе.
Собравшиеся организовали то, что было названо «Совет десяти» — или, согласно прежней привычке, Верховным советом. «Совет десяти» заседал в зале с высоким, как купол храма, потолком, огромными окнами, смотрящими на Сену. На стенах все то, что создало внешний облик дворца во времена Второй империи, — гобелены Екатерины Медичи, ковры из Обюссона и тяжелые канделябры, дорические колонны из дуба подпирали потолок. Массивные лестницы вели в высокие залы. За столом времен Регентства обычно председательствовал Клемансо. «Большая десятка» сидела в нестройном ряду справа от Клемансо. Вильсон, чтобы не затекли ноги, периодически прогуливался по толстому обюссоновскому ковру. Главы правительств и министры иностранных дел сидели за покрытым зеленым сукном столом, эксперты, секретари и переводчики размещались за спинами своих руководителей на маленьких позолоченных стульях. В перерыве совещающихся ожидали чай и легкие закуски.
Первое заседание произошло в кабинете министра иностранных дел Франции Стефана Пишона — панели из тяжелого резного дерева, ковры XVII в. Председательствовал Клемансо. За его спиной трещали поленья камина. У Вильсона, как у единственного главы государства, кресло было несколько выше, чем у других. Официальный переводчик Поль Манту переводил с французского на английский. Французы жестко настаивали на том, что официальным языком конференции должен стать французский язык по той официально выдвинутой причине, что он является наиболее точным и передает малейшие нюансы. Французский долгое время был языком международных конференций. Но Ллойд Джордж едва справлялся с французским (к тому же абсурдно то, что 170 млн., говорящих по-английски, будут унижены), в то время как Клемансо и Соннино хорошо говорили по-английски, так что необходимость в переводчике периодически пропадала. Помощники неслышно вносили в зал документы и карты. Усердно работали Американский исследовательский центр («Инквайери»), Британский специальный исследовательский Центр, французский Комитет исследований. Секретарем конференции вскоре стал Морис Хэнки. Привлекались внешние эксперты, что немало смущало профессиональных адвокатов. Американцы представили шестьдесят докладов только лишь по тихоокеанскому региону. Сказались цивилизационные различия. Как вспоминает Андре Тардье, «англосаксонский ум инстинктивно отвергал методический подход латинской расы. Вильсон же хотел иметь абсолютный минимум структур и процедур. Его интересовал максимально быстрый переход к существу вопроса. Но и он не мог остановить колоссальное разбухание повестки дня, включавшей в себя все новые вопросы. Клемансо говорил: «Мы — лига народов», на что Вильсон отвечал: «Мы мировое государство». И оставалось таковым на полных пять месяцев.
Вильсона удивлял «полдник», когда двери широко раскрывались и вносились баки с чаем и макаронами. Президента стало раздражать то, что обсуждение будущего мира прерывалось столь банальным образом. Но, как говорил он своему доктору, влезать в чужой монастырь со своим уставом было не к лицу.
Президента Вильсона — парадокс — отвращала всякая тайная дипломатия. Ничто не раздражало американского лидера больше, чем тайные договоры — в прошлом, настоящем и будущем. Это создавало сложности в мировом конструировании.
