Вот почему мы с особым сочувствием встречаем мысль, которая возникла в разных слоях московского городского общества и которую намерены поднять многие из членов нашей общей городской Думы в первое же за сим заседание ее, — мысль об организации местной стражи, которая в случае надобности могла бы заменить или усилить военный гарнизон города. Стража эта должна состоять из местных обывателей и вообще городских собственников, находиться под контролем Думы, но под управлением военного начальника, при некотором небольшом количестве военной команды, которая послужила бы для нее кадрами, между тем как остальные войска были бы в готовности двинуться при первой надобности. Все практическое значение этой мысли состоит в том, чтобы немедленно же приступить к ее исполнению, а не откладывать ее до тех пор, пока войска действительно куда-нибудь потребуются. Главная цель этой организации и состоит именно в том, чтобы войска никуда не потребовались, а между тем ежеминутно готовы были бы двинуться без всякого замешательства, затруднений и лишних жертв.
Желаем полного успеха этому предположению, которое свидетельствует, как серьезно нашим обществом принимается современное положение дел и как мало походит пробудившийся в нем патриотический дух на ту гнилую апатию, которая не хочет шевельнуть пальцем, пока не грянет гром, и которая только в том и полагает патриотизм, чтобы с варварской расточительностью обещать страшные жертвы, которых можно было бы избежать благовременной энергией и которые действительно придется приносить благодаря этой апатии, неспособной ничего предусмотреть, ничего сообразить и ничего сделать без тукманки по лбу.
Предполагаемая организация местной городской стражи, предпринятая вовремя, обойдется без отягощения и без пожертвований для жителей. Войска наши еще, слава Богу, на месте, и нет надобности обременять местную стражу всеми теми обязанностями, которые лежат на войсках. В настоящее время достаточно было бы только самого факта организации, а служебные тягости были бы еще впереди, в возможности еще довольно отдаленной. Достаточно было бы этим стражам только приучаться к отправлению обязанностей, которые теперь лежат на военном гарнизоне, достаточно было бы собираться в определенные дни и часы для выправки, привыкать к точности и дисциплине, по очереди ходить патрулями и т. п. Всякий без отягощения, весело и бодро, нес бы эту повинность, которая, сверх своей важной практической цели, внесла бы некоторое разнообразие в нашу монотонную городскую жизнь и связала бы обывателей новым общим интересом. Эта организация послужила бы поддержкой и добрым употреблением для возбужденного народного чувства. Пробудившийся патриотизм есть чистое золото, и грешно было бы не воспользоваться им. Такими минутами возбужденного народного чувства надобно дорожить, не давать ему испаряться, а постараться кристаллизовать его в каком-нибудь положительном деле. Возбужденное чувство не может долгое время оставаться без пищи, без занятия, без дела. Предполагаемая организация может дать ему эту пищу, может дать ему это дело. Она сосредоточит его, она даст ему простую, но выразительную формулу, простой, но прекрасный символ. Пример Москвы заразителен и обязателен. Он отзовется в целой России, и это новое выражение народного патриотизма более, чем что-либо, в настоящее время может улучшить наше положение в Европе, которая увидит перед собой великую страну, не только спокойную, но и вполне обеспеченную от всяких сюрпризов, свободную в распоряжении своими силами и вполне готовую к обороне.
НАШИ ПОНЯТИЯ, НАШИ ВОЗЗРЕНИЯ — ЗЛЕЙШИЕ ВРАГИ НАШИ, № 117, Москва, 30 мая
Редко в жизни русского народа бывают такие критические мгновения, как теперешнее, — такие мгновения, когда один чуть заметный шаг в ту или другую сторону мог стать виной великого блага или великого зла. К несчастью, мы уже вышли из эпохи бессознательного творчества истории, но еще не достигли полного света во всех отправлениях общественной жизни нашей и находимся в колеблющемся полусвете, в сумерках, которые путают нас в неустановившихся понятиях. Что в прежние времена совершалось инстинктивно, силой вещей, то осложняется теперь сознанием, недостаточным для того, чтоб освещать дело, но достаточным для того, чтоб осложнить и запутать его, привести в колебание и исполнить всяких недоразумений. Наше общественное сознание, наше разумение, наши идеи не вытекли прямо из жизни, а сложились особо из разнородных элементов, собравшихся отовсюду, — и все это носится над нашей жизнью, для того чтобы сбивать ее с пути, затруднять ее ход и помрачать тот внутренний свет, который инстинктивно управляет ее движениями. Наши понятия, наши воззрения — злейшие враги наши; они пуще всего сбивают нас с толку, заводят не туда, куда показывают, и дают не то, что обещают. Они коварно подставляют нам один предмет вместо другого, и мы в полной уверенности, что поступаем разумно, можем совершить дела крайнего неразумия, можем сделать то, чего не хотим сделать, и попасть туда, куда не хотим попасть, можем готовить себе пагубу, утешая себя мыслью, что спасаемся от всех бед в тихом пристанище. Мы заносим руку на врага; не тяжко ли подумать, что вместо врага мы поразим самих себя, а враг останется в стороне — и злобно насмеется над нами? В самом деле, не случается ли сплошь и рядом видеть, как люди, сами того не подозревая, совершают над собой дело своих врагов? Да избавит нас Бог от подобной смуты, да избавит Он наше Отечество от бедствий, которые могут постигнуть его, от вольной или невольной, сознательной или бессознательной ошибки!
История представляет нам множество примеров того рокового ослепления, которое делает не то, что хочет сделать, а именно то, чего не хочет. Из многого приходит нам на мысль не очень давний случай, которого последствия обнаруживаются теперь в полной ясности и чувствуются всеми. Назад тому лет пятнадцать или четырнадцать, когда в Европе происходили смуты, рушились престолы и колебались царства, у нас произошла странная реакция относительно движений, совершенно нам чуждых и не находивших никакого отзыва в нашей жизни. Мы подумали, и подумали справедливо, что главная доля зла в общественной жизни происходит от ложного просвещения; мы вознамерились предохранить наши школы от всякого легкомыслия, колебания и шатания. Школы наши действительно были плохи, однако дело шло понемногу, и шло не к худшему, а к лучшему. С целями охранительными мы задумали перестроить наши школы, изгнать из них то, в чем мог скрываться зародыш дурных последствий, и внести в них то, что могло бы сообщить нашему просвещению желаемую крепость и зрелость. И что же? Мы изгнали из наших школ то, в чем единственно, по общему опыту всех цивилизованных народов, заключаются истинные условия твердости и зрелости высшего умственного образования, и внесли в них то, что было чревато всеми теми последствиями, которых мы хотели избежать и которые теперь развиваются во всей красе. Для предохранения наших школ от духа легкомыслия и шатания мы изгнали из них начало классического образования и внесли в них элементы самого бессмысленного брожения. Наша охранительная рука поразила насмерть только что начинавшее приниматься в наших школах изучение классических языков и вместо того наделило их пародией на естественные науки и законоведение. Вместо того чтоб усилить древние языки в наших школах и сообщить изучению их недостававшую ему полноту и серьезность, мы разрушили слабые завязи основательного обучения, которое начинало понемногу оказываться у нас, и предали наших детей духу легкомыслия, поверхностного и лживого знания, надмевающих фраз и слов без мысли. Идя все далее и далее на этом пути, мы довели дело до того, что многие русские люди, искренние патриоты, принуждены ехать за границу, чтоб уйти от того прекрасного воспитания, которое ожидало их детей в России.
Вот еще другой пример, из времени тоже не очень давнего: о делах более близких нам мы остерегаемся говорить, чтобы самим нам не вызвать чувств, противоположных тем, которые мы желаем вызвать. Было время, когда воспитание в Западном крае было отдано в руки Чарторыйских и Чацких. Что тогда делалось в школах Западного края, то, по крайней мере, соответствовало принятой системе и, достигая цели, было одобрительно если не с русской, то, по крайней мере, с польской точки зрения. Но затем наступила другая пора. Вследствие новых требований этой поры школы Западного края значительно понизились в своем уровне. Учение стало слабее, поверхностнее: это была жертва, в оправдание которой указывалось на политическую необходимость противодействовать ополячению края.
Но что же было сделано для достижения этой политической цели? Мы теперь ясно видим, что было сделано и к чему привело сделанное. В белорусских губерниях, где русский элемент уже начинал брать верх над польским и мелкая шляхта говорила местным русским наречием, главным средством для поддержки польского духа и распространения польского языка сделались так называемые дворянские уездные училища, заведенные на русские казенные деньги в самых охранительных видах. Русский народ — разночинцы, мещане, крестьяне — не имели доступа в эти училища; молодые шляхтичи, искусственно выделенные из окружающей их русской среды, входили в среду, где господствовал польский элемент, и ассимилировались этим элементом. Науки преподавались (правда, по-русски) в этих училищах, но влияние товарищей и в особенности влияние ксендза было сильнее школьного официального языка. Те молодые люди, которые вступали в эти училища, вовсе не зная по-польски и не слыхав ничего об обязанности ненавидеть москалей, выходили из училищ ярыми польскими патриотами, одушевленными всей ревностью неофитов… Им трудно было возвращаться в свои семейства; училище не давало им ничего пригодного в том быту, к которому они принадлежали по рождению. Им не оставалось ничего более, как вступать в услужение к богатым польским панам или искать писарских мест в разных присутственных местах края. Таким образом, заведенные в охранительных видах дворянские уездные училища, ополячивая местную шляхту, ополячивали и присутственные места Белорусского края; они служили той цели, которую именно имелось в виду устранить.
