— Алло!
— Александр Федорович? Я не поздно?
Профессор, научный руководитель, нашел тоже время.
— Нет, я еще не сплю.
— Вот что мне пришло в голову. Если мы рассмотрим аспект отношения Леонтьева к проблеме Третьего Рима…
Интеллигентный голос журчал неторопливо, Саня не мог сосредоточиться, никто не уходил.
— …вы меня понимаете, Александр Федорович? — донеслись последние слова.
— Это надо обдумать.
— Обдумайте. Завтра после ученого совета я свободен.
— Очень благодарен. После пяти буду на кафедре, профессор.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
После некоторого молчания тетка произнесла на истерической ноте:
— Мой дом превратился в сумасшедший дом! Позволь узнать: здесь проводятся спиритические сеансы?
— Майя Васильевна, — сказала Настя серьезно, — у Анатоля. возможно, белая горячка. Мы таких видели.
— Похоже, — подтвердила Юля. — Надо бы «скорую».
— А, вызывайте кого хотите! — тетка круто развернулась и ушла в свою комнату.
— Может, проспится? — пробормотал Владимир неуверенно. — В «психушку» засадят, жалко мужика.
— Белая горячка это когда человек спился? — уточнила Любовь.
Настя отбарабанила как на экзамене:
— Психическое заболевание у алкоголиков. Помрачение сознания, зрительные и слуховые галлюцинации, жуткое возбуждение, бред.
— Вообще-то сходится, — подтвердил Саня. — К нему якобы является та женщина. За нее он принял Любовь, Настю…
— Люба, в сад больше не выходи! — потребовал Владимир. — И вам, девочки, не советую. Человек в состоянии невменяемом…
— Саня, какая женщина? — перебила Настя.
— Нина Печерская. Знаете такую?
— Нет… А, в кабинете жила? Балерина?
— В прошлую пятницу она была убита здесь, в доме. Задушена. — Саня поежился, вспомнив теткин поясок. — Почти на моих глазах. Труп исчез.
Настя охнула. Юля спросила быстро:
— Во сколько это было?
— Где-нибудь без четверти четыре.
— А кто убийца?
«Кто из вас прокрался в мой кабинет? — подумал Саня, вглядываясь в испуганные лица. — И зачем?»
— Не знаю.
— Тогда не «скорую» надо, а милицию!
— Мне им нечего предъявить.
Саня двинулся по коридору в кабинет, за ним остальные — маленькая растерянная группка.
— Сань, ты думаешь, Анатоль… — начала Настя и замолчала.
— Не уверен. Но что-то он знает. В сущности, мне нужен один день. Как вы думаете, девочки, можно подождать до завтра?
Медички переглянулись неуверенно. Юля протянула:
— Ну, мы ж не психиатры. Вообще-то регресс налицо.
— Но у него случаются просветы, когда он вполне здравый. Возбужденный, правда. Что будем делать?
Все молчали в недоумении.
— Утро вечера мудренее, — решил Владимир. — Дамам в сад не выходить. Подождем. А то у меня завтра тоже тот еще денек. Встреча с заказчиками в свете, так сказать, сильнейшей конкуренции.
— Выживает сильнейший? — пробормотал Саня.
— Так получается. — Владимир пожал плечами и обратился к жене: — Ты еще не…
— Я «еще не», — перебила она с усмешкой. — Иди спать.
Группа распалась. Они остались вдвоем, как он и воображал, как рассчитывал. Она забралась с ногами в диванный уголок. Большая черная красивая птица. Вдруг заговорила:
— Мы с Володей впервые увидели друг друга в студенческой столовке. Сразу увлеклись. Помню, осень, хризантемы — пышные, последние…
— Хризантемы в тумане, — пробормотал он ни к селу, ни к городу; она взглянула вопросительно.
— Когда я шел сюда в пятницу, везде продавали хризантемы. Почти неуловимый, какой-то «печальный» запах. Так запомнилось. Я не хотел сюда идти.
— Вы предчувствовали катастрофу?
— Ну, это слишком громко сказано. Просто… не хотел. Люба, — спросил после паузы, — почему у вас нет детей?
— А, мы ж провинциалы. Все обычно: негде жить, надо становиться на ноги. И так далее. Теперь это уже не имеет значения.
— Почему?
— Потому что я встретила вас.
Она так стремительно шла навстречу, что у него голова закружилась.
— Вы понимаете, — спросил, тем не менее, сдержанно, что ни с каким мужем я вас делить не буду?
— Понимаю. Все или ничего.
— Стало быть, «все»?
— Все.
Какой странный любовный разговор, необычный.
— А вы понимаете, Саня, что никакой радости это «все» мне сейчас не доставляет?
— Вам жалко Владимира.
— Пусть. Но ведь есть нечто выше жалости?
— Разве?
— Любовь.
— Нет, только страсть безжалостна. Но не любовь.
Она вглядывалась в него сине-зелеными своими сверкающими глазами… Что я делаю! Что я плету! — подумалось в смятении. — Ведь я ее сейчас потеряю!
— Люба, ты уедешь со мной?
— Когда?
— Да хоть завтра. Хоть сейчас.
— Уеду.
— Ты не спрашиваешь, куда?
— Я тебя люблю.
Она улыбнулась; страшное какое-то напряжение вдруг смягчилось — первый проблеск радости.
— Всего лишь в общежитие, — сказал он, нахмурившись. — Пока что ничего лучшего предложить не могу.
— Это неважно. Так завтра?
— Послезавтра, — уточнил он, не вдумываясь в то, что говорит. — Любимая моя.
— Почему ты откладываешь?
Откладываю?.. А! Надо же раскрыть здешнюю тайну.
— Неужели для тебя важнее…
Ну что ты! Но что значит один день. Или ты боишься передумать?
— С тобой не боюсь. Но легче сразу — как прыжок в воду.
— Нет, нет, — он бросился к дивану, встал на колени, принялся целовать горячие руки. — Не надо так говорить! — («Вышла в сад — и будто в воду канула», — вспомнилось суеверно). — Ты — любовь. Ведь так?
— Я — Любовь, — повторила она покорно.
* * *
«Я — Любовь», — сказала она печально… Да, безрадостно. Или плюнуть на все и прямо сейчас забрать ее и уехать? — думал он на другой день, одеваясь. Но мне не будет покоя. Покой… Застегнул плащ, подошел к дверным решеткам — и вдруг захотелось увидеть ее немедленно, хоть на секунду.
Услышав тихое «да», переступил через порог, осознав, что впервые в их комнате — и остановился, ослепленный разноцветным сверкающим хаосом женских нарядов, разбросанных там и сям. Неужели она собирает вещи, чтобы… Люба смутилась и пробормотала:
— Вот… готовлю к зиме, — машинально схватилась за бледно-зеленое платье из бархата.
— Итак, до вечера, Люба, да?
— Да.
— Как назло, профессор… но после шести я обязательно. Ты будешь ждать?
— Да. Мне приснился сон, — сказала Люба как-то значительно, и его отпустила лихорадка следствия, и она успокоилась. Они стояли друг против друга на пороге, и Любовь рассказывала сон:-Я будто бы в раю в саду. Летают райские птицы, и мне так хорошо, будто у самой крылья выросли. Вдруг появляется существо с черным предметом — это уж обрывки из твоих сведений. Раздается голос: райская птица — это красиво. Я куда-то падаю, падаю и просыпаюсь. Ну как?
— Сильно. Прямо находка для психоанализа. Целый набор, который сейчас нас волнует… Как бы разобраться во всем этом наяву.
— Ты литературовед, ты разберешься.
— Не выходи в сад, а?
— Анатоля я не боюсь. До вечера.
До вечера надо успеть не только на свою кафедру, но и повидаться с одним юным свидетелем…
— Генрих, почему «кошмар»?
— А вы больше слушайте этих дур!
— Почему «кошмар»?
Молчание.
— Я верю, что вы виноваты только в предательстве (правда, довольно мерзком). Но не в убийстве. Так почему?
Молчание.
— Вы видели в чулане труп, — сказал Саня почти шепотом; Генрих отшатнулся; и какую-то секунду они с ужасом глядели друг на друга.
— Вы… знаете? — спросил Генрих еще тише.
— Знаю.
— От него? — не дождавшись ответа, юноша воскликнул с силой: — Вы думаете, я покрываю этого бесноватого?
— Не думаю, — откликнулся Саня уже с холодком (рубеж перейден!). — Вам не хотелось быть замешанным в преступлении. Ведь вы провели в чулане не меньше шести часов. Естественно, оставили отпечатки. И так далее. Ну? Как же вы не подали голоса?
— Я не видел — в том-то и дело! Сначала.
— Давайте-ка яснее и подробнее.
— А он вам рассказал?
— Нет.
— Так какого ж вы… черт! Попался как дурак.
— Попались. Уж больно подозрительно вы себя вели. Оба. Все упиралось в этот чулан, все и вся словно сходились в нем… Понимаете, — заговорил Саня рассудительно, давая время свидетелю опомниться и освоиться, — больше тело спрятать было негде. За те пять минут, что я отсутствовал. И он был открыт — вот что сразу задело мое внимание. Тогда как кабинет и комната Донцовых заперты, а в любом другом месте убитая сразу обнаружилась бы.
