— А уж кричат во все трубы?
— То есть ещё вовсе нет и, признаюсь, я ровно ничего не слыхал, но ведь с народом что́ поделаешь, особенно с погорелыми: Vox populi, vox Dei[215]. Долго ли глупейший слух по ветру пустить?.. Но ведь в сущности вам ровно нечего опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совести тоже, — ведь вы не хотели же? Не хотели? Улик никаких, одно совпадение… Разве вот Федька припомнит ваши тогдашние неосторожные слова у Кириллова (и зачем вы их тогда сказали?), но ведь это вовсе ничего не доказывает, а Федьку мы сократим. Я сегодня же его сокращаю…
— А трупы совсем не сгорели?
— Ни мало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны… потому что хоть вы и ничем тут не виноваты, ни даже мыслью, но ведь всё-таки. И притом согласитесь, что всё это отлично обёртывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться на прекрасной девице с огромными деньгами, которая вдобавок уже в ваших руках. Вот что́ может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств — а?
— Вы угрожаете мне, глупая голова?
— Ну полноте, полноте, уж сейчас и глупая голова, и что́ за тон? Чем бы радоваться, а вы… Я нарочно летел, чтобы скорей предуведомить… Да и чем мне вам угрожать? Очень мне вас надо из-за угроз-то! Мне надо вашу добрую волю, а не из страху. Вы свет и солнце… Это я вас изо всей силы боюсь, а не вы меня! Я ведь не Маврикий Николаевич… И представьте, я лечу сюда на беговых дрожках, а Маврикий Николаевич здесь у садовой вашей решётки, на заднем углу сада… в шинели, весь промок, должно быть, всю ночь сидел! Чудеса! до чего могут люди с ума сходить!
— Маврикий Николаевич? Правда?
— Правда, правда. Сидит у садовой решётки. Отсюда, — отсюда в шагах трёхстах, я думаю. Я поскорее мимо него, но он меня видел. Вы не знали? В таком случае очень рад, что не забыл передать. Вот этакой-то всего опаснее на случай, если с ним револьвер, и, наконец, ночь, слякоть, естественная раздражительность, — потому что ведь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха! Как вы думаете, зачем он сидит?
— Лизавету Николаевну, разумеется, ждёт.
— Во-от! Да с чего она к нему выйдет? И… в такой дождь… вот дурак-то!
— Она сейчас к нему выйдет.
— Эге! Вот известие! Стало быть… Но послушайте, ведь теперь совершенно изменились её дела: к чему теперь ей Маврикий? Ведь вы свободный вдовец и можете завтра же на ней жениться? Она ещё не знает, — предоставьте мне, и я вам тотчас же всё обделаю. Где она, надо и её обрадовать.
— Обрадовать?
— Ещё бы, идём.
— А вы думаете, она про эти трупы не догадается? — как-то особенно прищурился Ставрогин.
— Конечно не догадается, — решительным дурачком подхватил Пётр Степанович, — потому что ведь юридически… Эх вы! Да хоть бы и догадалась! У женщин всё это так отлично стушёвывается, вы ещё не знаете женщин! Кроме того, что ей теперь вся выгода за вас выйти, потому что ведь всё-таки она себя оскандалила, кроме того я ей про «ладью» наговорил: я именно увидел, что «ладьёй»-то на неё и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица. Не беспокойтесь, она так через эти трупики перешагнёт, что лю-ли, — тем более, что вы совершенно, совершенно невинны, не правда ли? Она только прибережёт эти трупики, чтобы вас потом уколоть, этак на второй годик супружества. Всякая женщина, идя к венцу, в этом роде чем-нибудь запасается из мужнина старого, но ведь тогда… что́ через год-то будет? Ха-ха-ха!
— Если вы на беговых дрожках, то довезите её сейчас до Маврикия Николаевича. Она сейчас сказала, что терпеть меня не может и от меня уйдёт, и конечно не возьмёт от меня экипажа.
— Во-от! Да неужто вправду уезжает? Отчего бы это могло произойти? — глуповато посмотрел Пётр Степанович.
— Догадалась как-нибудь, в эту ночь, что я вовсе её не люблю… о чём конечно всегда знала.
— Да разве вы её не любите? — подхватил Пётр Степанович с видом беспредельного удивления. — А коли так, зачем же вы её вчера, как вошла, у себя оставили и как благородный человек не уведомили прямо, что не любите? Это ужасно подло с вашей стороны; да и в каком же подлом виде вы меня пред нею поставили?
Ставрогин вдруг рассмеялся.
— Я на обезьяну мою смеюсь, — пояснил он тотчас же.
— А! догадались, что я распаясничался, — ужасно весело рассмеялся и Пётр Степанович; — я чтобы вас рассмешить! Представьте, я ведь тотчас же, как вы вышли ко мне, по лицу догадался, что у вас «несчастье». Даже, может быть, полная неудача, а? Ну, бьюсь же об заклад, — вскричал он, почти захлёбываясь от восторга, — что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное время… Ну простите, простите; мне что́: я ведь ещё вчера знал наверно, что у вас глупостью кончится. Я вам привёз её единственно, чтобы вас позабавить и чтобы доказать, что со мною вам скучно не будет; триста раз пригожусь в этом роде; я вообще люблю быть приятен людям. Если же теперь она вам не нужна, на что́ я и рассчитывал, с тем и ехал, то…
— Так это вы для одной моей забавы её привезли?
— А то зачем же?
— А не затем, чтобы заставить меня жену убить?
— Во-от, да разве вы убили? Что́ за трагический человек!
— Всё равно, вы убили.
— Да разве я убил? Говорю же вам, я тут ни при капле. Однако вы начинаете меня беспокоить…
— Продолжайте, вы сказали: «Если теперь она вам не нужна, то…»
— То предоставьте мне, разумеется! Я отлично её выдам за Маврикия Николаевича, которого, между прочим, вовсе не я у саду посадил, не возьмите ещё этого в голову. Я ведь его боюсь теперь. Вот вы говорите: на беговых дрожках, а я так-таки мимо пролепетнул… право, если с ним револьвер?.. Хорошо, что я свой захватил. Вот он (он вынул из кармана револьвер, показал и тотчас же опять спрятал) — захватил за дальностью пути… Впрочем я вам это мигом слажу: у ней именно теперь сердчишко по Маврикию ноет… должно, по крайней мере, ныть… и знаете — ей Богу мне её даже несколько жалко! Сведу с Маврикием, и она тотчас про вас начнёт вспоминать, — ему вас хвалить, а его в глаза бранить, — сердце женщины! Ну вот вы опять смеётесь? Я ужасно рад, что вы так развеселились. Ну что́ ж, идём. Я прямо с Маврикия и начну, а про тех… про убитых… знаете, не промолчать ли теперь? Всё равно потом узнает.
— Об чем узнает? Кто убит? Что́ вы сказали про Маврикия Николаевича? — отворила вдруг дверь Лиза.
— А! вы подслушивали?
— Что вы сказали сейчас про Маврикия Николаевича? Он убит?
— А! стало быть, вы не расслышали! Успокойтесь, Маврикий Николаевич жив и здоров, в чём можете мигом удостовериться, потому что он здесь у дороги, у садовой решётки… и, кажется, всю ночь просидел; промок, в шинели… Я ехал, он меня видел.
— Это неправда. Вы сказали «убит»… Кто убит? — настаивала она с мучительною недоверчивостью.
— Убита только моя жена, её брат Лебядкин и их служанка, — твёрдо заявил Ставрогин.
Лиза вздрогнула и ужасно побледнела.
— Зверский, странный случай, Лизавета Николаевна, глупейший случай грабежа, — тотчас затрещал Пётр Степанович, — одного грабежа, пользуясь пожаром; дело разбойника Федьки Каторжного и дурака Лебядкина, который всем показывал свои деньги… я с тем и летел… как камнем по лбу. Ставрогин едва устоял, когда я сообщил. Мы здесь советовались: сообщить вам сейчас или нет?
— Николай Всеволодович, правду он говорит? — едва вымолвила Лиза.
— Нет, не правду.
— Как неправду! — вздрогнул Пётр Степанович, — это ещё что́!
— Господи, я с ума сойду! — вскричала Лиза.
— Да поймите же по крайней мере, что он сумасшедший теперь человек! — кричал изо всей силы Пётр Степанович, — ведь всё-таки жена его убита. Видите, как он бледен… Ведь он с вами же всю ночь пробыл, ни на минуту не отходил, как же его подозревать?
— Николай Всеволодович, скажите как пред Богом, виноваты вы или нет, а я, клянусь, вашему слову поверю, как Божьему и на край света за вами пойду, о, пойду! Пойду как собачка…
— Из-за чего же вы терзаете её, фантастическая вы голова! — остервенился Пётр Степанович. — Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня в ступе, он невинен, напротив, сам убит и бредит, вы видите. Ни в чём, ни в чём, даже мыслью неповинен!.. Всё только дело разбойников, которых наверно через неделю разыщут и накажут плетьми… Тут Федька Каторжный и шпигулинские, об этом весь город трещит, потому и я.
— Так ли? Так ли? — вся трепеща ждала последнего себе приговора Лиза.
— Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц. Ступайте от меня, Лиза, — вымолвил Ставрогин и пошёл в залу.
Лиза закрыла лицо руками и пошла из дому. Пётр Степанович бросился было за нею, но тотчас воротился в залу.
— Так вы так-то? Так вы так-то? Так вы ничего не боитесь? — накинулся он на Ставрогина в совершенном бешенстве, бормоча несвязно, почти слов не находя, с пеною у рта.
