— Это что́! Мы, мы город зажгли? Вот уж с больной-то головы! — раздались восклицания.
— Я понимаю, что вы уж слишком заигрались, — упорно продолжал Пётр Степанович, — но ведь это не скандальчики с Юлией Михайловной. Я собрал вас сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень опасности, которую вы так глупо на себя натащили и которая слишком многому и кроме вас угрожает.
— Позвольте, мы, напротив, вам же намерены были сейчас заявить о той степени деспотизма и неравенства, с которыми принята была, помимо членов, такая серьёзная и вместе с тем странная мера, — почти с негодованием заявил молчавший до сих пор Виргинский.
— Итак, вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой. Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся.
— Кто трое? Кто трое из нас?
— Третьего дня в четвёртом часу ночи вы, Толкаченко, подговаривали Фомку Завьялова в «Незабудке».
— Помилуйте, — привскочил тот, — я едва одно слово сказал, да и то без намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу слишком пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не могло загореться.
— Вы похожи на того, который бы удивился, что от крошечной искры взлетел на воздух весь пороховой завод.
— Я говорил шёпотом и в углу, ему на ухо, как могли вы узнать? — сообразил вдруг Толкаченко.
— Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвёртого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать.
Липутин разинул рот и побледнел.
(Потом стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство, о чём только после разъяснилось.)
— Могу ли и я констатировать факт? — поднялся вдруг Шигалёв.
— Констатируйте.
Шигалёв сел и подобрался:
— Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом ещё раз, весьма красноречиво, — хотя и слишком теоретически, — развивали картину России, покрытой бесконечною сетью узлов. С своей стороны, каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что́ бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа действий, сообщённая вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета?
— Верно, только вы очень тянете.
— Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает своё дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу…
— Ах чёрт возьми, и без вас много дела! — повернулся в креслах Пётр Степанович.
— Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом: мы уже видели скандалы, видели недовольство населений, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и, наконец, своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чём можете вы нас обвинять?
— В своеволии! — яростно крикнул Пётр Степанович. — Пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения. Довольно. Готов донос, и, может быть, завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное.
Тут уже все разинули рты.
— Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятёрку. Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напроку́дили!
— Наверно Ставрогин! — крикнул Липутин.
— Как… почему Ставрогин? — как бы осёкся вдруг Пётр Степанович. — Э, чёрт, — спохватился он тотчас же, — это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь известно, что Шатов в своё время принадлежал делу. Я должен открыть, что следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я, к удивлению, узнал, что для него не тайна и устройство сети, и… одним словом, всё. Чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, он донесёт на всех. До сих пор он всё ещё колебался, и я щадил его. Теперь вы этим пожаром его развязали: он потрясён и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники.
— Верно ли? Почему Шатов знает?
Волнение было неописанное.
— Всё совершенно верно. Я не в праве вам объявить пути мои и как открывал, но вот что покамест я могу для вас сделать: чрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос, — но не более как на сутки. Дальше суток не могу. Итак вы можете считать себя обеспеченными до послезавтраго утра.
Все молчали.
— Да отправить же его наконец к чёрту! — первый крикнул Толкаченко.
— И давно бы надо сделать! — злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком по столу.
— Но как сделать? — пробормотал Липутин.
Пётр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой план. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединённое место, где она закопана, завтра, в начале ночи и — «уж там и распорядиться». Он вошёл во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.
— Всё так, — нетвёрдо заметил Липутин, — но так как опять… новое приключение в том же роде… то слишком уж поразит умы.
— Без сомнения, — подтвердил Пётр Степанович, — но и это предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение.
И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том, как он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя всё, что́ ему продиктуют. (Одним словом, всё что́ уже известно читателю.)
— Твёрдое его намерение лишить себя жизни, — философское, а по-моему сумасшедшее, — стало известно там (продолжал разъяснять Пётр Степанович). Там не теряют ни волоска, ни пылинки, всё идёт в пользу общего дела. Предвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьёзное, ему предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть в России), дали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и сверх того обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда ему скажут. Он всё обещал. Заметьте, что он принадлежит делу на особых основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу. Завтра, после Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он. Это будет очень вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и всё это будет в записке объяснено… и… и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и ещё кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях, и, пожалуй, отчасти пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без предрассудков; всё подпишет.
Раздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О Кириллове, впрочем, всё более или менее несколько слышали; Липутин же более всех.
— Вдруг он раздумает и не захочет, — сказал Шигалёв, — так или этак, а всё-таки он сумасшедший, стало быть, надежда неточная.
— Не беспокойтесь, господа, он захочет, — отрезал Пётр Степанович. — По уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня же. Я приглашаю Липутина идти сейчас со мною к нему и удостовериться, а он вам, господа, возвратясь, сообщит, если надо, сегодня же, правду ли я вам говорил или нет. Впрочем, — оборвал он вдруг с непомерным раздражением, как будто вдруг почувствовал, что слишком много чести так убеждать и так возиться с такими людишками, — впрочем, действуйте как вам угодно. Если вы не решитесь, то союз расторгнут, — но единственно по факту вашего непослушания и измены. Таким образом мы с этой минуты все врозь. Но знайте, что в таком случае вы, кроме неприятности шатовского доноса и последствий его, навлекаете на себя ещё одну маленькую неприятность, о которой было твёрдо заявлено при образовании союза. Что́ до меня касается, то я, господа, не очень-то вас боюсь… Не подумайте, что я уж так с вами связан… Впрочем, это всё равно.
— Нет, мы решаемся, — заявил Лямшин.
