чаще — с ними. Одной из главных тем в общих разговорах, уже и в Москве, постепенно стала деревенская тема, и новости на продовольственном фронте обсуждались порой с той же горячностью, как и проблемы с подрастающими детьми, как вопрос о роли философии в развитии естественных наук, как новости с доля несмолкающей битвы мобилистов и фиксистов в геонауках, где начала уже свое участие в военных действиях дьяконовская Гипотеза, вызывая то ликование, то растерянность по обе стороны баррикад.
3
От стеклозавода к Меринову, вблизи которого были крупнейшие в районе торфоразработки, вела узкоколейка, проложенная еще в войну. Другого пути не было. Либо пешком по шпалам восемь километров, либо на мотовозе. Олег, Светозар по пути в Ольховку несколько раз добирались с грузом именно на мотовозе. («Ничего страшнее в жизни не испытывал», — признавался Дьяконов, большой дока по части разного рода страхов.) Вадиму не повезло и на этот раз: мотовоз, как всегда в его приезды, накануне 31 декабря сошел с рельсов. Путь считается выведенным из строя, требующим починки, которая возможна лишь после новогодних празднеств. Мать-одиночка Феня, веселая, бойкая, певучая хохлушка, начинавшая в совхозе экономистом, а теперь, не выдержавшая разгильдяйства на животноводческом участке совхозных дел и по собственному ее желанию переведенная в заведующие молочной фермой, организовала было лошадь и розвальни, но самый опытный возница в совхозе все же отказался ехать: мороза все не было, под тонким снежным слоем в лесу ухало и чавкало болото.
Пока шли обсуждения, Волынов с Олегом ушли в Мериново пешком — топить печи. Вадим завел машину и тронулся в райцентр, на станцию, встречать Свету и детей. Приехали уже в обед, Феня бегала и ругалась, что медленно собираются: нашли тракториста из мериновских, готового тащить тракторную тележку по лесной тракторной «дороге». Наскоро покормив детей, включая Романа Волынова и девочек — дьяконовскую Ольгу и Валю, ровесницу Вани, дочь плановика Пети, погрузила их под визги и веселую суету рядком в переднюю часть тележки, на охапки соломы. Плановик Петя сел на весьма жеребую шарообразную кобылу, которую надо было переправить для родов на мериновскую ферму, и загарцевал очень гордо впереди. Все остальные взрослые расселись, кто как мог, в тележке вокруг детей, трактор взревел и пошел. Только в этот момент все заметили, что прищипывает самый настоящий мороз. За восемь часов до Нового года зима все-таки пришла.
Несколько раз по пути Света выражала неукротимое желание вылезти и идти с детьми пешком. Гусеничный трактор отчаянно буксовал, порой глох, тележка то ужасающе кренилась, почти ложась на бок в грязь, то проваливалась в черную, припахивающую сероводородом жижу почти по самую соломенную подстилку, женщины и дети с визгом вскакивали, ожидая, что вода вот-вот проступит сквозь доски настила. Но ничего ни разу не произошло. И подолов не замочили, и тележка каким-то чудом не опрокинулась, и трактор всякий раз после жарких мужских дебатов удавалось привести в чувство. Когда прибыли в Мериново, уже стемнело. Над клубящимися от труб струями дыма загорелись звезды, а потом и полная луна вылезла из-за леса. Мороз за эти два-три часа набрал силу, стал пробираться сквозь теплую одежду, сапоги и валенки. Очередной раз трактор заглох на околице. Женщины и дети дальше пошли пешком. Потом трактор опять завелся, подкатил к дому, вещи из тележки выгрузили и потащили в избу. Ввалившись наконец в тепло, застали умилившую Вадима картину: розовые детские мордашки в ряд на печке, а женщины вовсю хлопочут — накрывают на стол, чистят картошку, раскладывают привезенные припасы.
Наспех перекусили, посмотрели спектакль про Буратино, который тут же задумали и сыграли дети. Потом дети потребовали елку, все спохватились, что и правда, нужна елка. Вадим взял ножовку, пошел в лес. Но оказалось, что даже в лесу, особенно если ночь, а под тонким слоем снега все еще чавкает грязь, несмотря на крепчающий мороз, это не так-то просто, найти подходящую елку, тем более что Вадим по неведению забрел в сосняк. Луна заливала пространства недосушенных торфяников ртутным своим светом, леса чернели, призрачно золотилась торчащая из неглубокого снега болотная трава. И Вадим вдруг вспомнил первый и последний свой Новый год в Ганче, когда вот так же вышел из-за стола и, — правда, тогда без всякой цели, просто в предчувствии скорого расставания с полигоном — пошел по хрустящему снегу вверх на Далилу. Залез невысоко, чуть повыше штольни, набитой сейсмографами и наклономерами, сел и просидел час, любуясь звездами, луной, глядя на белые, выступающие из черноты пики и думая о пиках и перевалах человеческой судьбы.
Тогда, в последнюю новогоднюю ночь на Памире, после звонка Набатчикова, уже было ясно, что скоро расставаться с геофизикой, с полигоном, — но в какой мере этот переход в Институт философии природы обозначал новый этап в жизни, в научном развитии Вадима, а в какой был все-таки отступлением, поражением в разгар побед? Мотив отступления, несомненно, был, несмотря на успешную защиту и только что принятые решения парткома. Научный работник не может не стремиться, не тянуться к нормальным условиям работы, к покою своего рода — даже если он специалист по бурям и катастрофам. Там, в ИФП, это Вадиму светило, а в Ганче — явно нет. Надоело доказывать очевидное, валять ваньку, быть начеку, интриговать. С другой стороны, отступление легко можно было вообразить себе как временное — хотя сейчас, через много лет, ясно, насколько иллюзорно было такое представление. Вадим в ту новогоднюю ночь на Далиле старался убедить себя, что возвращение на полигон через год-два не только возможно, но и неизбежно. Дьяконов, близкий друг, соавтор, единственный крупно, самобытно мыслящий здесь человек, должен был стать начальником. Для обсерватории и полигона это была бы новая эра. Вадим был уверен, что Олег позовет назад во имя прогноза и его со Светой, и Волыновых. Кто ж знал, что через полгода встреча двух машин на узком мосту повернет ход событий. Но, может быть, если бы не было той аварии, Саркисов и Жилин придумали бы еще что-нибудь? Так или иначе Орешкины ушли, а Саркисов остался. Так обстоит дело. И сейчас, через годы, Вадим часто думал, что иначе оно могло повернуться только в случае, если бы они со Светой оставались в Ганче, пока решения парткома не стали реальностью. А так победа была утеряна, и Вадим чувствовал себя в этом виноватым.
Саркисов остался. Правда, несколько пришибленный после парткомовских разносов, и уже не замдиректора института, и как будто более осторожный. Его зам по Ганчу — Кормилов, добросовестный, но невысокого полета человек, ждущий с возрастающим нетерпением повторения Саитской катастрофы,
