придавая лицу выражение скомканного прищура. Нос выглядел несколько хуже; его прямая линия слегка виляла между обвисшими складками и тугими натяжками. Не считая этого, перед ней было обычное лицо стройного молодого человека, изведавшего тяжелую жизнь и испытания. Он снова начал поднимать руку с расцветающей под ее взглядом неуверенностью, но она подошла и остановила, взяла его руку в свою. Подвела к подоконнику, и они просидели, глядя друг на друга, бесконечное незамутненное время, пока вокруг темнел вечер.
– Не знаю, с чего начать, – наконец сказала она. Протянув Измаилу свой бокал, она налила себе второй, потом повернулась обратно к нему. – После карнавала прошел долгий срок, и для нас обоих, я уверена, многое изменилось, но… возможно, стоит начать там, где мы остановились?
Он молча уставился на нее, а потом улыбнулся, и новый глаз блеснул почти так же ярко, как первый. Он протянул руку, и вместе они прошли в ее спальню.
Снаружи ласточки превращались в летучих мышей, измеряя пространство неба звуком, а не зрением. Внутри же дома Сирены Лор воцарился покой – во всем, кроме лука, как будто кипевшего под своим покровом.
* * *
Я вышел на утро, холодное не по сезону, в землях, жару которых едва могу себе представить.
Я выбрался из туннеля лет и вышел из-под великой тени. Когда я оглядываюсь, то ожидаю увидеть обширный и бескрайний лес, но там только сиротливые трясины, черные от торфа, и тянутся милями кочки, прежде чем прерваться далекими зазубренными пиками. Ночное море сырой земли ласкает волнами горизонт; я не могу разобрать тропинку, которую должен был проложить по этой утрамбованной поверхности. Я простоял на этом взгорке больше часа, пытаясь вспомнить себя и все, что должно было быть раньше вокруг меня, но воспоминания нейдут. Лишь слабейший образ другой земли вроде этой, скрывающейся в отсутствии, где-то в начале моей жизни, образ поля битвы из разрытой земли и забвения, – но и он не желает проступить, чтобы быть узнанным или наложиться на этот пейзаж.
Мои вещи говорят немногое. Большинство – малопонятные и несуразные, и я избавился от них; чтобы доказать их никчемность, я пройду по ним на выходе, втопчу в грязь этого места. Единственное, что может быть полезно, – малопонятная карта на рваной запятнанной бумаге, поблекшей за неведомое время; карта и большой пистолет с коробкой тяжелых пуль. Должно быть, я нес его для охоты или защиты, но трудно представить, чтобы в этой безликой топи заворочалось какое-либо существо или угроза.
Единственное, что меня здесь удерживает, – ожидание. Я чувствую, что со мной должен быть кто-то еще, что кого-то не хватает, – возможно, он нагоняет. Я ловлю себя на том, что прочесываю взглядом черную землю внизу, выглядываю признак движения, пробирающегося сюда спутника. На периферии осознания чувствую, что дальше со мной кто-то пойдет. Но ничто не движется, никто не приходит.
Я достаточно долго ждал и гадал; пора идти и стряхнуть тени.
Думаю, карта сделана, основываясь на черном болоте ниже меня – возможно, была задумана и нарисована ровно с этой точки. Она изображает обширную массу в виде овального, яйцеобразного углубления. На поверхности заметны шрамы, хотя некоторые уже полустерты и проглочены. Они в форме полумесяцев и вращаются вдоль края углубления; они кажутся областями древней вырубки, что объяснило бы, почему на карте они пронумерованы, но вырубка кажется невнятной и бессистемной. Самая большая просека лежит в центре: ее номер – «1». Я изучаю этот обрывок, чтобы сориентироваться в новой местности – которая, разумеется, лишь очередное белое пятно на карте. Но в нижнем углу есть крохотная стрелка, предполагающая какое-то направление.
Терять нечего; все дороги хороши. Я переворачиваю трепещущий лист в поисках далеких черт ландшафта, совпадающих с направлением стрелки.
Бумага без предупреждения испускает дух и крошится на ветру. С последним взглядом на нее сразу перед тем, как она исчезает, унесенная из рук в черную массу, приходит мысль, что это вовсе не карта. Она мелькает на солнце, и ее остаточное изображение прожигается в глазах. Ее негатив кажется грубым насмешливым лицом, физиономией с одним испуганным оком, уродливым гротеском, который таращится на меня. Его кожа покрыта шрамами; рот раззявился. Рожа будто выпучилась в карикатурном изумлении. Я моргаю, и негатив блекнет; веки стирают его с глаз, пока бумагу уносит в никуда, изорванную и растворившуюся в порывах ветра и в сырой земле.
Теперь я знаю: пришло время навсегда покинуть это место амнезии и иллюзий.
* * *
Она сложила руки на животе, чувствуя под ними движение; туповатые тычки и толчки, потягивания и повороты. Теперь ей было трудно ходить; в некоторые долгие часы она могла только отдыхать.
Абунгу распухла от ребенка. За недавние месяцы он так вырос; ее беременность уже невозможно было скрывать. Впереди еще оставался долгий путь, и она произнесла заклинание-просьбу – примешав всю свою волю и любовь. Она просила ребенка потерпеть, держаться и угнездиться внутри нее; спать дольше, притулиться глубже и расти медленнее, пока они не вернутся домой.
Столь страстной была ее просьба и столь сильным – отклик чада, что его возраст будет сдерживаться всю жизнь. Ее народ всегда будет видеть в этом благословение, знак силы и уникальности ребенка.
Путешествие заняло больше года. За это время она начала разговаривать: не вслух и не на уродливом наречии белых, владевших ее родителями и измывавшимися над нею, но на языке матери и отца – напевными словами, которые они шептали вместе в том холодном грязном краю. Слова шли через ребенка, устроившегося внутри, поднимались через общую кровь, зацикленную между их мозгами и сердцами. Она говорила каждый день, пока не засомневалась, кто подтолкнул ее к тому просящему заклинанию; от нее оно пришло или от малыша? Не все ей было ведомо. Еще оставался сумбур, туман – как и в том старом белом шамане, что вправил ей глаза, чье семя она взяла.
Теперь ее вела эта правильность; сомнения и забвения гнались прочь, неважные. Вела ее домой; время и ребенок росли. Но когда она достигла великого леса, время отяжелело и не могло больше ждать. Родиться здесь было неслыханно: смысл и сила Ворра находились за пределами понимания всех людей. Но это рождение было предписано; деревья ждали – и ждало что-то в них.
В глуби леса, на пути к Настоящим Людям, родилась ее дочь. Это предвестили чудесные знамения: в тропической ночи выпал снег; в сумерках далеких западных берегов переливались фиолетовые моря; светящиеся насекомые сбивались в комки и парили над
