— Не в моей привычке лгать, этого я себе не позволю; мы оба живы и будем жить! — После этого он ни за что на свете не соглашался продолжать дальше.
Наши путешественники въехали в большой и просторный двор, который вел к самому опрятному зданию во всем поселке. У директора как раз собирались ужинать. Хозяин шумно и весело встретил приезжих. Он отнюдь не казался надменным аристократом; это был худенький человечек с круглым животиком (что, по-видимому, и мешало ему кичиться своим баронством), но с красивым, гонким, интеллигентным лицом.
Господин Дружба назвал себя и представил своего спутника, после чего господин Вильдунген познакомил его со своими гостями и сыном, горным инженером Дёрдем Вильдунгеном («Такой молодой, и уже инженер!» — удивленно воскликнул господин Дружба), а также двумя маленькими дочерьми, тринадцати и одиннадцати лег. Затем громко крикнул в открытую дверь:
— Эй, Каталин, скорее подай еще два прибора! Приборы тотчас появились на столе, но Кутораи отказался участвовать в общей трапезе.
— Прошу извинить, я всего лишь надзиратель.
— А мы всего лишь подземные кроты, — проговорил весело барон, — за исключением преподобного отца, он у нас крот небесный.
Ужин был замечательный (такого в «Павлине» не получишь!), настроение приподнятое. Священник рассказывал анекдоты о том времени, когда он учился в Берлине, младший Вильдунген уморительно передразнивал угорских немцев (вообще молодой Вильдунген был прекрасным малым), а Венеки пил большими глотками (какая приятная ванна для пиявки!) и подстрекал пить других. Что и говорить, чокались вдоволь, старший Вильдунген произнес даже тост в честь нового владельца Жама и в честь гимназии, кою он представлял. Не забыл он упомянуть в своей речи и о том, что венгры все страдальцы, а Кальман Тиса — ненастоящий патриот и ненастоящий либерал.
— Он никогда не выпускал из рук знамени либерализма! — вскипел Салитиус.
— Но часто пользовался им для того, чтобы утирать слезы врагам либералов! — загремел старший Вильдунген.
Растроганный господин Дружба пустил слезу, а Кутораи, всегда стремившийся подражать своему начальнику, тоже стал громко плакать. Маленьких баронесс, которые сидели в конце стола, очень заинтересовало, кто обидел дядю, и они беспрерывно спрашивали об этом соседей. Возмущенный Дружба толкнул Кутораи в бок: «Перестаньте, это неприлично». Кутораи что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Можно было понять только, что он оплакивает родину, но господин Дружба снова крикнул: «Замолчи, педагогический совет не разрешал тебе реветь!»
Затем он встал и провозгласил ответный тост за хозяина дома, попутно поскорбев о ранах, кровоточащих на теле родины — движении национальных меньшинств, грубости солдафонов, процветании евреев. Когда Пишта Тюрр праздновал в Париже свадьбу с одной из девиц Бонапарт *, заявил он, один важный банкир, еврей, услышав разговоры о том, что нужно, мол, поквитаться с евреями, произнес за столом вызывающую речь: «Спешите, господа, если вы хотите нас повесить, потому что, если вы будете долго раздумывать, у вас не останется денег на веревку». Короче говоря, их следовало бы прижать к ногтю, но правительство с ними заодно. Ведь в последнее время уже и святую корону стали изображать так, будто с нее свисают пейсы, что-то наподобие цепочек с обеих сторон. Затем господин Дружба упомянул о других упущениях правительства, но, дойдя до миллиардной государственной задолженности, заявил:
— Из этого следует черпать уверенность в нашем будущем. Ведь кредиторы ни за что не допустят Венгрию до гибели, иначе пропали бы их денежки.
Такой неожиданный вывод, несомненно, свидетельствовал о величии ума господина Дружбы.
Задремавший было Венеки встрепенулся и с горечью пробормотал (это была единственная полемическая реплика):
— Не нужно было убивать короля Кутена.
Добрый старый кун до сих под жаловался, что венгры по-злодейски расправились с древним королем кунов.
Как только покончили с обменом мнениями о дальнейших судьбах родины, господин Дружба перевел разговор на свою официальную миссию и поспешил запастись сведениями об имении.
— Поместье почти в пятьсот хольдов земли, пригодной для выпаса овец, — сказал старший Вильдунген, — на ней может расти немного овса, гречихи и картошки. Земли в среднем стоят по тридцать — сорок форинтов за хольд.
— Мало, — разочарованно вздохнул господин Дружба, — ужасно мало.
— Помимо земли имеется еще красивый дом.
— Ах, правда?
— Настоящий маленький замок, — добавил святой отец, — сказочный дворец, только что не на курьих ножках.
— Может быть, в нем и привидения водятся? — улыбнулся господин Дружба.
— Одно, во всяком случае, есть, — подтвердил барон, — но совсем не страшное, не правда ли, святой отец? — И он, лукаво прищурившись, взглянул на Салитиуса, хотя в этот момент ему следовало бы смотреть на собственного сына Дёрдя, который покраснел до ушей.
— Я не суеверен и не ясновидец, — оправдывался священник, — я теперь уже просто старик.
— Эх, и старый козел помнит о соли, особенно если и имя у него Salitius[89].
Дым чубуков окутал компанию синим облаком, от этой синевы выросли крылья у веселья, а из крыльев стали сыпаться мелкие цветные перышки: остроты, шуточки, колкости.
— Далеко отсюда дворец? — спросил господин Дружба, который слушал с напряженным вниманием.
— Посреди соснового леска милях в четырех отсюда, недалеко от моей шахты.
— Живет в нем кто-нибудь?
— Какое-то таинственное существо, — ответил старый Вильдунген, подняв брови, — то ли молоденькая женщина, то ли девушка, красивая, как фея.
— Значит, дворец обставлен?
— Да еще как! Словно королевская резиденция. Господин Дружба удивился и отложил свой чубук.
— И по какому праву она живет там?
— Вот это и непонятно, — продолжал директор шахты, — дворец взял в аренду у покойного владельца какой-то старый господин. Кто он такой, неизвестно, но как-то раз сопровождавший его человек, вероятно камердинер, по неосторожности назвал его «вашим сиятельством». Арендный контракт заключен на много лет и дает ежегодно всего-навсего несколько сот форинтов доходу — словом, мелочь, потому что дворец был запущен, в нем жили совы. Съемщик богато отделал его: полгода работали каменщики, декораторы, обойщики. Думаю, все это обошлось не менее чем в сто тысяч форинтов. Сердце сжимается при виде такого расточительства.
Господин Дружба довольно поглаживал свою рыжую бороду.
— Когда дворец был реставрирован, из Вены на больших фурах стали возить мебель, ковры, драгоценности и безделушки, пригнали всякие повозки, фаэтоны, экипажи, брички, обитые бархатом. Вслед за неодушевленной обстановкой были доставлены живые предметы роскоши: русские рысаки, маленькие пони, белый барашек, три разноцветных попугая, белка в серебряной клетке, дог, два воробья, две ангорские кошки, сова. Затем начала слетаться дворня: шесть молоденьких фрейлин, гувернантка, старый камердинер, два гусара, две поварихи, садовник, горнист, парикмахер, кучер, черный грум и мажордом, который говорит лишь по-немецки.
Зрачки у господина Дружбы расширились, он слушал, сладостно млея, с прищуренными глазами, как будто это была сказка из «Тысячи и одной ночи».
— Когда же все было готово, как-то ночью приехал в закрытом экипаже его сиятельство и привез маленькую хозяйку дворца — прелестное, хрупкое создание, лилию…
— Интересно, — пропыхтел Дружба. Пот струился у него по лбу.
— Прелестная особа; жаль, что не досталась вам по завещанию. Пригодилась бы для гимназии, — шутил Вильдунген, — ученики посвящали бы ей стихи.
— Есть у нас такая и дома, — засмеялся господин Дружба.
— Так вот, значит, его сиятельство на несколько дней остался во дворце. Малютке он оказывал глубокое уважение, словно какому-нибудь высшему существу. Вот и все, что известно. Потом он уехал и только изредка наведывался во дворец. Мне кажется, с тех пор старик был всего два раза. Когда он приезжает, перед воротами гудят в трубы, а из башни отвечает горн, и только тогда открываются ворота. Для всех прочих смертных они остаются закрытыми.
— Как? — воскликнул в испуге господин Дружба. — Значит, и я не смогу его осмотреть?
— Нет никакого сомнения, что и вас не пустят. — Представьте, уже находились предприимчивые молодые люди — ведь ничто так не привлекает, как таинственное и запретное. Всякими хитростями они пытались попасть туда, но напрасно: дворец остается нем как могила. На их стуки, просьбы никто не отзывается.
Господин Дружба погрустнел.
— Согласно полученным мною указаниям, я должен сделать подробнейшее сообщение об имении, в особенности о жилых помещениях, выяснить, пригодны ли они для приюта престарелых учителей. Как видите, господин барон, я должен туда попасть любой ценой.
