Вся высшая аристократия, с открытием войны, перестала посещать французский театр. Рассказывают, что перед объявлением войны случился в нем следующий казус.
В то время существовал обычай возвещать со сцены состав спектакля на следующий день, и актеры, выхода всегда с тремя обычными поклонами, говорили «Monsieurs, demain nous aurons lhionneur de vous dormer…»[47] – и проч. Когда же началась война, то однажды первый актер Дюрен, выйдя для анонса и начал свою всегдашнюю фразу: «Messieurs!» – увидал, что в зале всего сидит один зритель, и то, кажется, должностное лицо, а потому тотчас же переменил начало речи и сказал: «Monsieur, demain nous aurons ltionneur…» – закрыть спектакли, распустить труппу и т. д. Ненависть к французам в годы войны в народе была чрезвычайно сильна. Много людей пострадало за то только, что не оставило обыкновения говорить на улице по-французски. Просто народ останавливал таких господ, подозревал в шпионстве и передавал в руки полиции. Чуть-чуть за такую привычку говорить по-французски не поплатился жизнью директор петербургских театров князь Тюфякин, заговоривший в Казанском соборе во время обедни со своим знакомым на этом ненавистном в то время языке. Только находчивость и распорядительность ловкого полицейского офицера спасла жизнь князя. Он пробился сквозь толпу и учтиво попросил князя Тюфякина последовать за ним к главнокомандующему, графу Вязьмитинову. Князь повиновался и несколько сот людей последовали за ним в Большую Морскую. Толпа эта беспрестанно возрастала дорогою; все твердили, что поймали важного шпиона, неприязненное и враждебное расположение толпы на дороге все увеличивалось, и без полицейского конвоя, едва ли князь остался бы жив. Граф избавил князя от печальных сцен, выпустив его из других ворот и выслал к народу полицмейстера Чихачева с объяснением, что приведенный человек вовсе не шпион, а русский князь. В Петербурге за все время войны спектакли не прерывались. Но в Москве их уже не было. Грозный гром битвы под Бородином уже гремел – и жрицы Талии и Мельпомены испуганно бежали из пределов белокаменной.
Князь Долгорукий в «Капище моего сердца» рассказывает два эпизода из бегства наших актеров из Москвы во время вступления французов. «Когда партизаны неприятельские уже начинали грабить около нашей подмосковной, тогда мы снабдили подводами семейства актеров Мочалова с женою и дочерью и певицу Носову с матерью и доставили им возможность дотащиться до Ярославля, куда из Москвы выехали их начальники. При всем горе и несчастии, в котором всякий из нас тогда находился, были минуты, в которые нельзя было не расхохотаться. Например, когда я увидел, что Носова натягивала дугу у телеги и сама в нее впрягала лошадь. Носову, которую я помню в театре, дающую оперу в свой бенефис, которой, кроме четырех тысяч сбору в один вечер, летали еще из партера на сцену кошельки с особенными подарками признательности, видеть ее же около лагуна с дегтем и клячи было жалко и смешно… не меньше был забавен и Мочалов, когда он вдруг прибежал к матери моей и трагически вопиял против невежества нашего управителя. Дело было в следующем: Мочалов, видя, что мы слишком стеснены, желал нанять квартиру на заводе, от которого мы жили в версте расстояния. Управляющий заводом, узнав, что он актер, запретил ему отдавать квартиру, говоря, что Господь покарает весь завод за то, что он приютил в такое тяжкое время грешника-актера».
Последнее театральное представление в Москве давали 30 августа 1812 года во вновь построенном театре у Арбатских ворот. Шла драма С.Н. Глинки «Наталья, боярская дочь». Главную роль в этой драме играл пожар. Представление это было дурным предзнаменованием. Театр не простоял и двух месяцев, и с первых же дней представления он неохотно посещался публикой и сборами едва окупал ежедневные расходы. Граф Ростопчин, тогдашний губернатор Москвы, по открытии его, сказал: «Чтоб поддержать его, нужно купить две тысячи душ крестьян и приписать их к нему, т. к. на одну публику надеяться нельзя». В том театре шли спектакли на русском и французском языке – последние, впрочем, уже очень неохотно посещались – были даже такие ненавистники французов, которые публично выражали свое неудовольствие к французским актерам. В числе таких был некто Гусятников, человек почтенных лет, из купеческого сословия, но вращавшийся в лучшем московском обществе. Он был большой театрал и поклонник певицы Лизаньки Сандуновой, допевавшей уже свои арии. В то время, о котором говорим, приехала из Петербурга в Москву на несколько представлений известная французская певица Филис Андрие. Русские театралы взволновались и вооружились против француженки. Поклонник Сандуновой и всего отечественного Гусятников стал во главе недовольных и в первый же спектакль садится в первый ряд кресел, и только что начинает Филис делать свои рулады, он затыкает себе уши, встает с кресел и с заткнутыми ушами торжественно проходит всю залу, кидая направо налево взгляды презрения и негодования на всех французолюбцев, как их тогда уже называли с легкой руки патриота С.Н. Глинки.
При вступлении Наполеона в Москву ни одного уже театра не существовало. Префект двора императора, генерал Боссе, искал театра для придворных представлений. Во время занятия Москвы французами уцелел от пожара, но не от разграбления, один только частный театр Позднякова, на Никитской улице, где теперь дом князя Юсупова. Этот театр славился в старой Москве роскошью, своим зимним садом и своими затеями вельмож прошедшего века. Его спектакли привлекали массу посетителей. Крепостная труппа Позднякова была вполне прекрасная. Вся Москва так и рвалась смотреть их.
Этот-то дом Позднякова и избрал генерал Боссе для представления уцелевшей французской труппы во время пребывания Наполеона в Москве.
Несколько лет еще до вступления Наполеона в Москве существовала труппа французских актеров под управлением даровитой госпожи Бюрсей. Забытая всеми во время всеобщего бегства из Москвы, семья этих артистов приютилась в огромном доме князя Гагарина, в Басманной, в части города, совершенно противоположной той, куда должна была вступить армия.
Вот как описывает актриса Фюзи свое пребывание в то время в Москве (см.: «Souvenirs d'une actrice, par madam Louise Fusil»[48]): «Начался пожар Москвы; от сильного ветра огонь разливался с необычайною быстротою. Ночью мы не зажигали свеч, потому что было гораздо светлее, нежели днем. По временам раздавались взрывы, вроде ружейных выстрелов. Дом, в котором мы думали найти безопасное убежище, загорелся и мы с трудом успели вынести нужнейшие из своих вещей в сад.
Мы хотели искать убежища в Петровском, где жил Наполеон, но без военного конвоя не смели туда отправиться. Блуждая из улицы в улицу, из дома в дом, мы везде находили следы грабежа и опустения. Между тем приказано было отыскать артистов, живших в Москве, из которых одни должны были петь во дворце, другие – играть комедии. Исполнение такого приказа казалось весьма затруднительным в городе, начисто ограбленном; где было найти нужных декораций, свеч, масла для ламп и т. д. Короли кулис утратили свои пурпуровые мантии и облеклись в одежды сермяжные. Лапти заменили им державные сандалии. В таком печальном положении нашел питомцев муз генерал Боссе. Он доложил императору о печальной участи артистов. Император приказал немедленно им выдать значительную сумму денег». Госпожа Бюрсей представила генералу Боссе всех членов своей труппы, которая состояла из господ Адне, первого трагика парижского театра Сен-Мартен, Перу, Госсе, Лефевра и госпожи Андре, Перигюи, Лекен, Фюзи, Ламираль и Адне.
Но в каком жалком виде предстали эти артисты перед взором своего начальника: первый трагик явился в фризовой шинели и шапке ополчения; первый любовник – в семинарском сюртуке и треугольной шляпе; благородный отец – без сапог и с дырявыми локтями; злодей – без необходимейшей части туалета, без штанов, в коротеньком испанском плаще. Дамы были еще скуднее одеты – вся труппа была разряжена, как будто шла в маскарад нищих и бродяг. Одна только директриса, госпожа Бюрсей, была одета в красной душегрейке на заячьем меху и в головном уборе Марии Стюарт с черным страусовым пером и в чалме, в которой некогда играла в «Трех султанах» и «Заире».
