— Господи, Агне, не тараторь, — я смотрел на дверь кабинета и был готов положить трубку в любой момент. — Куда подевалась Байша? И зачем ты содрала муниципальную печать?
— Ты мне и слова сказать не даешь, — обиженно сказала Агне. — Сначала я ждала, что хоть кто-нибудь объявится, а потом взяла твой телефон — ты его забыл! — и стала звонить всем подряд. Дошла до буквы л, дозвонилась до одного твоего друга, и он сказал, что ты скоро вернешься. Очень вежливый голос. А Байши здесь нет, на ее двери висит здоровенный замок.
— Так вот почему я не дождался сигарет, — подумал я вслух, глядя в окно на тюремный двор.
— Сигарет? Я тут стала убираться, потому что в доме дышать нечем, — продолжала Агне, — залезла в кладовку, а там такое! Все в красной мякоти, даже стены, я сначала испугалась, а потом поняла, что это мамина банка взорвалась, малина с сахаром.
— Не гони, сестра, не было там никакой малины. Только пустые банки. И каток для отжима белья.
— Банку я выбросила, — Агне понизила голос, — но там была записка, ну знаешь, эта, из маминых. По-моему, она адресована тебе.
— Читай, — я прислушивался к шагам на лестнице. Голос охранника послышался за дверью, парень явно куда-то отлучался. Похоже, меня здесь четверть часа вообще никто не охранял.
— Сейчас! — Агне со стуком положила трубку на стол, я сразу представил себе бакелитовый корпус телефона и блокнот на шнурке. И то, как свет сейчас падает на волосы моей сводной сестры, такие же светлые, густые, какие были у ее матери, пока ее не остригли, как мученицу Харитину в Понте. Мученицу положили в мешок с песком и бросили в море, а тело тетки сожгли в печи огненной, пока я отсиживался в кафе у ворот crematorio.
— Читаю, — весело сказала Агне и прочитала:
Два пана из города Вильнюсакатались на краденом виллисе,и — вот ведь тоска! —никто не искал ни виллис,ни панов из Вильнюса.
— Спасибо, — сказал я и положил трубку, потому что дверная ручка повернулась один раз. Здесь все ручки старинные, даже в камерах — чтобы открыть, нужно два раза повернуть, до щелчка. Когда ручка повернулась во второй раз и раздался щелчок, я уже сидел, положив руки на колени.
— Долго ждали? — спросил Пруэнса, снимая и встряхивая свое черное пальто, брызги от него летели, как от лохматой собаки, пришедшей с дождя.
— Не слишком, — я отвечал не думая, пытаясь восстановить в памяти сомнительный лимерик, прочитанный сестрой, тем временем следователь повесил пальто на гвоздь, подошел к столу и залпом допил свою холодную заварку.
— Сегодня у нас будет короткий разговор. — Пруэнса уселся напротив меня и принялся быстро листать папку с делом. — Вы утверждаете, что семнадцатого февраля, в тот вечер, когда было совершено убийство Раубы, вы находились на другом конце побережья и физически не могли присутствовать на месте преступления. Вы подписали признание в ограблении галереи, и следствие получило от вас ценный предмет из списка украденных вещей и произвело опознание улики с помощью хозяина-антиквара. После некоторых колебаний он признал, что вещь принадлежит ему и была украдена именно семнадцатого февраля, по каковому поводу есть заявление и заведено дело в отделе криминальной полиции города Эшторил. Отсюда следует, что дело будет подвергнуто пересмотру, поскольку у вас появилось в некотором роде алиби.
— Что значит «в некотором роде»? И почему вы заговорили таким жестяным языком?
Следователь молча сжал повернутые к лицу кулаки и поднял руки вверх, наморщив лоб. Эта мина выражала скорее усталость, чем отвращение, впрочем, нет, не усталость. Скуку, вот что она выражала, мушиную конторскую скуку. Сумерки заполонили кабинет, но он не включал свою лампу, как будто предпочитал не видеть моего лица.
— Не понимаю ваших жестов. Меня, что же, отпускают? Пересмотр — это значит, что меня отпустят домой под залог? — кровь мигом прилила к моим вискам, и голос Пруэнсы стал глуше, как будто рот у него был забит аптечной ватой.
— В некотором роде, — донеслось через вату, — хотя я мог бы расколоть ваше алиби одним ударом, оно держится на кусочке слоновой кости. Заметьте, вы не в состоянии указать, где находится все остальное, а всего остального там воз и маленькая тележка, судя по списку, предъявленному страховой компании. Да вы и не крали там ничего, я это сразу понял. Но в свете последних событий все это уже не имеет смысла.
Кровь у меня в ушах перестала шуметь, и последние слова я расслышал как следует.
— Не имеет смысла?
Пруэнса поглядел мне в лицо и широко улыбнулся — этой улыбки я у него не знал, такая улыбка бывает у квартирных маклеров, когда они знают, что потолок протекает, а в чулане завелась желтая плесень. С такой улыбкой предлагают сомнительную сделку — я успел подумать, что прежняя ухмылка нравилась мне больше, но тут Пруэнса сделал невозможное. Он встал, вытащил из сейфа початую бутылку самбуки и две рюмки, наполнил обе доверху и со стуком поставил бутылку на стол.
— Пейте, Кайрис. Выпейте за печальную участь убийцы. Его ожидает пятнадцать беспросветных лет тюрьмы, а вас — только шесть, за ограбление в особо крупных размерах. Если будете хорошим мальчиком, выйдете через четыре года.
— Убийцы?
— Убийцы, — следователь отхлебнул из своей рюмки. — Жаль, что вы не читаете газет. Вчера мы задержали человека, которого подозревали уже несколько недель, просто найти не могли. Утром он побывал на допросе, сразу подписал признание и отправился в Центральную тюрьму. Наша группа работает медленно, но эффективно, я же вам говорил.
— Несколько недель, — повторил я за ним, — вы подозревали его несколько недель.
— Он немного похож на вас. Люди становятся похожими, когда очень устают или сильно боятся, — зачем-то сказал Пруэнса. — Да вы пейте, пейте. Я чувствую, когда люди боятся, когда они знают, что виновны. Это как запах свежего хлеба, его ни с чем не спутаешь. Вам приходилось проходить мимо пекарни ранним утром?
— Я живу возле пекарни, — машинально ответил я, думая о том, что можно взять бутылку и разбить ему голову, а потом встать на подоконник и выпасть в тюремный двор. По радио так и скажут: вчера в Лиссабоне выпало рекордное число осадков и один заключенный с третьего этажа.
Шесть лет. Я признался в ограблении, но не смогу вернуть награбленного и сяду на шесть лет. Я признался в том, чего не делал, чтобы избежать наказания за то, чего не совершал. Они послали меня за мифической коралловой цепью, а признаться заставили в ограблении на полмиллиона. Ловко проделано, шановне панство! Я буду тыкать мотыгой в землю на рудниках, а галерейщик и Ласло будут делить свою добычу в эшторильском офисе, выходящем на стену бакалейного магазина. Это — тебе, а это — мне.
— Вы пейте, пейте, — Пруэнса подвинул ко мне рюмку. Я выпил самбуку залпом, и он одобрительно покивал головой. Ударить вот сюда, в самую маковку, кровь проступит из острых ломаных углов, тело станет мягким и соскользнет со стула на пол — почти туда же, где я лежал пятьдесят восемь дней назад, глядя на безмятежного паучка. Фарфоровый шар кивал мне из быстро надвигающейся темноты, маслянисто поблескивая, такая голова была у бабушкиного китайца, он стоял на камине и при каждом сквозняке принимался мелко кланяться.
— И не надо так злиться, — сказал следователь, поднимаясь со стула. — Я знаю, что вы способны на буйные выходки, Кайрис, но теперь не тот случай. Я не выбивал из вас признания, напротив, вы так стремились его подписать, что лишились покоя совершенно.
Глаза его потемнели, улыбка стерлась. Меня трясло от озноба, в горле першило, я перестал думать о крови, проступающей в разломе его черепных костей, и начал думать о том, как будет сподручнее схватить папку с делом и выбросить в окно. Шесть лет, блядь. Синие чернила сольются с дождевой водой, просочатся в землю через трещины в асфальте, и мое признание останется только на словах, витающих в смрадном казенном воздухе кабинета.
— Не волнуйтесь так, вы останетесь с нами, — приветливо сказал Пруэнса. — Было бы неблагодарностью отослать вас в Центральную, где камеры переполнены отребьем, и вас за неделю превратят в мешок костей, да еще и замуж выдадут против воли. С вашей-то внешностью. Пока суд да дело, я распоряжусь, чтобы вам ослабили режим, сможете заказывать еду из кафе, сигареты и прочее.
Глядя в спину следователя, стоящего теперь у окна, насвистывая Lisboa, menina е moça, я понял, что выброситься мне слабо, да и папку выбросить тоже слабо, я даже двинуться не могу. За последние десять минут я отяжелел, будто глупая птица аликанто, наклевавшаяся золотого песка на руднике и не способная ни взлететь, ни побежать.
— Спасибо. У меня кончились деньги. Ваши охранники слишком дорого мне обходятся.
— Не беда, вам будет выделено скромное пособие, — он обвел меня скучающим взглядом. — Ну что же, Кайрис, не хотите самбуки, тогда идите к себе. Пишите вашу летопись.
