class="p1">– Сказал, лодку искать. Я спрашиваю: чтоб ее перевезти?
– А сколько ему лет?
– Мальчику-то? Сама слышишь: только что родился остолоп! Во время окота овец! Черт рогатый с красным пятном.
Хозяйка сейчас вернулась и, проходя мимо постели Геста, прибавила:
– Эй, вставай, кому говорю!
И она вновь умчалась, тряся фартуком и вея юбками, а ребенок все продолжал плакать где-то в передних помещениях – в гостевой? У супругов появился внук? Или внучатый племянник? И они не хотели брать его в дом? Из-за того, что то место уже было занято Гестом? И места для новых ртов здесь не было? Но ведь он мог бы заработать еще денег и заплатить за свое прожитье. И тут он вспомнил о той славной купюре – пяти норвежских кронах, где же они? Он встал, всклокоченный, невыспавшийся, и притянул к себе штаны. Да, они по-прежнему в кармане. Юный работник снова рассмотрел купюру – какая роскошь, какой билет в другой мир, в новые времена… Но тут в дверях снова показалась хозяйка и с небывалой силой обрушилась на него сквозь пронзительный детский плач:
– Чтоб ты после дойки валандался на Косе – нет, так дело не пойдет, твои обязанности – здесь!
– Но, может, она пригодится, – раздался голос старухи, которая явно имела в виду девушку, эту Моуфрид. – Например, она вам с дойкой может помогать.
– Я ее к овцам близко не подпущу! Она здесь не останется! – прогремела Сайбьёрг, затем скрылась в коридоре, бормоча: – Вот уж потаскуха чертова.
Гест напялил на себя одежку, натянул башмаки, затем метнул взгляд вглубь бадстовы, туда, где сидела вязальщица, и спросил:
– А ты знаешь, что такое французифилис?
Спицы на мгновение замерли, а она метнула взгляд через разделяющее их изголовье кровати, а затем вновь взялась за работу. Через один выдох она ответила:
– Язва греха.
– Язва греха? – задумчиво повторил мальчик.
– Всеблагой умеет наказывать.
– А где появляются такие язвы?
– Где всего приятнее, там больше всего и саднит.
Гест долго смотрел на этот старый оракул – и в это время представлял себе ту алую адскую дубинку и блестящий сок, точившийся из ее волдырей, прежде чем она извергала из себя белое. У французов – французифилис. Но он-то не француз. Зачем тогда эти, в башмаках, так сказали? В передних комнатах ребенок разразился новым шквалом плача, избавив мальчика от этих дум. Наконец он отважился задать новый вопрос:
– А кто такая эта, которая?..
– А, это несчастье. Она приходит раз в семнадцать лет.
Он какое-то время рассматривал ее – сгорбленную женщину с шалью на плечах, которая двигала спицами, словно играла на каком-то чудно́м восточном ударном инструменте. При взгляде на нее у него всегда возникали в уме картины сновиденческих пейзажей, поросших лесом холмов, нездешнего неба и спокойствия.
В ней было что-то немного чужеземное – может, в этом и была причина того, что он понимал только половину из всего, что она говорила. А сейчас она что имела в виду? Несчастье?
– Потом поймешь.
И так они сидели вдвоем в бадстове еще семнадцать секунд, без слов, и вновь ощутили между собой ту связующую нить, которую ни один из них не понимал, но которая была сплетена из того факта, что они оба остались в живых после снежной лавины.
Глава 22
Грудь с молоком на утреннем солнышке
Гест не посмел пойти в кухню и попросить себе еды. Гром кастрюль, доносившийся оттуда, хорошо давал понять, какой огонь бушевал в душе у хозяйки. Он услышал, что Сньоулёйг, ее дочь, вроде бы, тоже ругается за компанию с матерью и раздувает угли. Зато он украдкой заглянул в гостевую, выходя по коридору, но там никого не было. Он шагнул в сияние дня и сразу заметил, что за быстриной фьорда шхуна «Марсей» исчезла от причала. Без нее Коса была как безголовая курица. Что такое? Они уехали? Это был сон? И больше не будет еще таких дней, еще бочек, еще купюр?
Тут он услышал за спиной звук дойки и обернулся. Низко у стены дома сидела девушка Моуфрид – та самая, с синим жилковатым носом, серыми глазами и фиолетовой шеей, – прислонившись спиной к гнилым доскам, а ребенка она обхватила своей сильной рукой и кормила грудью. Этот орган высился куполом над маленькой темноволосой головкой, сливочно-белый и восхитительный на вид, сверкая на солнце как молочное желе – сияние плоти посреди сгибов шерстяной шали, в которую куталась эта круглолицая женщина. Гест был просто ошеломлен. Разумеется, и он когда-то принимал такое угощение. Сосал грудь собственной матери, но это воспоминание лежало раздавленное под снежной лавиной времени: согласно логическим машинам своего ума, он никогда не знал родной матери, только приемную. Правда, та рассказала ему, что в первые два года жизни у него была мать, – но разве то, что человеку рассказали, сравнится с тем, что он помнит сам! Он не помнил никакой другой матери, кроме экономки Маульфрид, Маллы, которая сейчас не просто безвыездно застряла далеко-далеко в позатом фьорде, а отправилась еще дальше: за семь гор в какую-то другую жизнь.
И может, как раз в силу всех этих причин он не мог оторвать глаз от этой женщины, которая, к тому же, носила такое имя – Моуфрид. Это было так удивительно похоже на имя Маульфрид. Молодая женщина подняла глаза, увидела мальчика и глядела на него до тех пор, пока его взгляд не соскользнул с полуголой груди вверх и не встретил ее глаза, в которых серо светилась та же вялость, что и ранним утром, когда он увидел ее на краешке кровати у Лауси в гостевой.
– Ты… – он толком не знал, как закончить свой вопрос, и почти сдался: – Это твой ребенок?
– Да.
– И… ты… ты куда-то идешь? На Сегюльнес собираешься?
– Нет.
– А откуда ты?
– Я батрачила у Стейнгрима в Перстовом. До вчерашнего дня.
Голос у нее был жалкий, словно крик гагарки, только что расставшейся с супругом.
Этот разговор позволил Гесту на шаг приблизиться, и теперь он мог лучше разглядеть, как ребенок сосет грудь. Ее купол опрокидывался в маленький рот, словно заходящее солнце. Которое сосут вечно движущиеся уста волн, и оно слегка вздувается там, где его контуры встречаются с морским горизонтом. Как ребенок знает, что это надо сосать? Кто научил этому такого младенца? Значит, человеческий род в сущности не отличается от овец? Ребенок мусолил сосок, как ягненок. Ведь Сайя как раз с ягненком его и сравнила? – Это мальчик? – спросил Гест, уже стоя над матерью и ребенком, не в силах оторваться от этого
