его не было. Поэтому я отбросил телефон брату и бросился туда, где оставил свою крошку. Дочь. Единственную, кто владела моей жизнью, единственную, кто заставлял меня дышать и просыпаться каждый день.
Как только машина встала колом в тихом дворе, увидел яркую вспышку света. Ее белые волосы, на которые падал свет фар, а потом и дочь, бегущую по земле босиком. Огромные голубые глаза, налитые страхом, разорванный сарафан, болтающийся на одних лямочках. Помню, как прижал ее к себе, жадно вдыхая запах клубники. Но это было не то. Теперь он был с примесью чего-то злого, реального. Не было больше ощущения чистой сказки.
Я вытаскивал мелкие стекла из ее розовых пяточек, стряхивал прилипшие окурки и дул. Все время дул, боясь, что делаю больно. По щекам катились слезы, а я дул и молчал, не в силах спросить. Янка прижимала ладони к лицу, стараясь не плакать. Она жалела меня. Ей было меня жаль. Потому что я перестал себя контролировать, отдавшись целиком и полностью чувствам. Даже малейшая возможность потерять единственную кровиночку выворачивала меня наизнанку. Вот так мы и ехали в машине. Она жалела меня, храбрясь и глотая боль, а я жалел ее.
Доктор позволил мне выдохнуть, а потом снова вдохнуть полной грудью, сообщив, что все в порядке. Ей зашили порез на попе, обработали ноги и вкололи успокоительное, от которого она спала почти сутки.
Тотальный контроль… Как поздно я вспомнил эти слова. С того самого дня меня мучает вопрос, а что было бы, если б я запретил? Если бы отвез ее к няне? Не наткнулась бы она на толпу отморозков в другом месте? И попался бы ей храбрый паренёк там, в новом месте, в новых обстоятельствах? Возможно, запретив ей оставаться с ненадежной Оксаной, я бы спас ее? Избежал, а возможно, и нет? Отчего люди не живут по плану? Отчего все рождения и смерти нельзя записать аккуратным почерком в ежедневник? Отчего нельзя все предугадать и подготовиться. Почему всегда так больно?
— Как жаль, что нельзя быть готовым ко всему… — я сел на деревянную скамейку на берегу реки. Впереди был простор. Такой чистый, белоснежный и свободный. Хлопцы снова залили лед, потому что мы катались с дочей на коньках каждую зиму, что жили в этом доме. Уходили незадолго до заката и веселились до хрипоты, но, как только солнце пряталось за горизонтом, она замирала и закрывала глаза руками в пушистых варежках. Потому что уже через мгновение зажигались огни, освещая расчищенную реку разноцветными бликами. Спрятав руки в карманы, я откинулся и вдохнул так глубоко, как только мог. Валенки приятно поскрипывали на снегу. Тишина и звук мороза, я старался не дышать, только бы успокоиться.
«Это он! Это он вытолкнул меня тогда за гаражи! Это был он!»
Ее слова до сих пор эхом гуляют в голове, опустевшей от мыслей. Олег поднял ее с колен, вытер слезы. Только тогда мое сердце отпустило. Так резко. И захотелось жить и дышать. Ощущение тревоги душило меня все эти годы, а теперь, глядя на то, как она заглядывает ему в глаза, как опустила голову, когда он недовольно нахмурил брови, как прильнула всем телом к Олегу. Мне стало легко. Он провел своей большой рукой по ее влажным волосам и, похлопав по спине, указал на дверь. Янка опустила голову и вышла, оставив нас наедине.
Прильнула к врагу, ведь именно таковым я его и считал, начиная с того дня, когда он сошел с трапа самолета. Я смотрел на него издалека и взрывался от негодования и злости. Ведь такие как Призрак просто так не появляются в городе. Приставил к нему «хвост», а сам отправился в Москву, чтобы найти ниточку, что привела его в мой город. Но бился я о глухую стенку. Кто-то искренне пожимал плечами, а кто-то и вовсе не скрывал печали в глазах, будто знали о чем-то страшном и одному только мне неведомом. Оттого мне становилось еще хуже. Этот «франт» разгуливал по городу, будто на экскурсию приехал. Не скрывался и не таился, появляясь на улице в полном одиночестве, не боясь за свою шкуру. А потом пропажа Янки. Я оборвал телефоны, но люди вспоминали о «госте» и твердили, что только он мне мог помочь. Я даже подумал, что он сам ее и украл, чтобы приблизиться ко мне. Но все обернулось совсем иначе.
— Начни жить, Моисей, — напоследок сказал Олег, провожая меня. — Дарья Алексеевна хорошая женщина. Пора что-то менять.
— Откуда…
— Тесть, пора бы уже перестать удивляться. И познакомь с ней Янку. Теперь все будет иначе. Все будет хорошо…
Мне ничего не оставалось делать, как верить. Потому что видел, как она смотрит на него. Кирилл для неё был тем, кто мог показать новые границы, помочь вкусить взрослую жизнь, а Олег… То, что я видел в её глазах, нельзя описать. Поэтому я ушел. Чувство одиночества захлестнуло меня с головой. Глаза чесались от наворачивающихся слез. Я продолжал сидеть на старой деревянной лавке, на которой было накарябано: «Папуля». Водил пальцем по царапинам и ждал заката. Небо наливалось темнотой, будто кто-то пролил баночку чернил. Тучи подкрались так быстро и незаметно, что я даже вздрогнул оттого, что с неба повалил снег. Огромные снежинки красиво кружили в воздухе и падали на очищенный лед, зависая над глянцевой поверхностью лишь на мгновение.
Внезапно темноту нарушили разноцветные огни, озарившие неширокую реку. Высокие сугробы, в которые были заложены длинные провода гирлянд, засверкали. В этом году Михалыч заложил подсветку даже под толщей льда.
— Ну, старик? Как? Готов дать жару? — громкий стук справа заставил вздрогнуть. На деревянную скамейку опустились старые потрепанные коньки. Подняв голову, увидел Янку, закутанную в три шарфа заботливой Марьей. На голове была белая шапка-ушанка, дочь смеялась, заливая тишину звонким звуком. Сердце дрогнуло и вновь вывернуло нутро наизнанку…
Глава 37
Олег
— Мы от кого-то бежим? — Янка быстро семенила по оледеневшей узкой тропинке мимо припаркованных автомобилей, превратившихся в пышные искрящиеся сугробы. — Я сейчас упаду.
— Янка… — я шел так близко, как только мог, чтобы успеть поймать ее, сбросив груз трех пластиковых чемоданов. — Зачем нам три чемодана?
— Ты же не
