— С-сука! — сцеживает мой кошмар разбитыми губами. — …падла, зубы выбил! — Стоя на коленях, сплевывает на пол кровавые сгустки. — Кто ты, чертов хер? — поднимает татуированную голову, зло утирая рот. — Женька! — тянет ко мне руку, и, не дотянувшись, с силой ударяет кулаком о распахнутую дверь, заставляя меня содрогнуться всем телом. — Я же тебя люблю, дура! Я прощу, слышишь!.. Ты! — оглядывается на Люкова. — Только попробуй ее выпустить, и я тебя убью, ёбарь, клянусь…
Я по-прежнему не могу сойти с места, и Илья становится между нами. Возвышаясь над Игорем, говорит холодно привычно-бесцветным голосом:
— Девчонка уйдет. А мы с тобой поговорим, Грег. Разберемся между собой, чья птичка. Тем более, что Грег Ящерица, помнится, давно искал со мной встречи, так чем не повод? Здесь не бойцовский круг, но, так и быть, я удостою тебя особой чести попытать счастья набить мне морду. Вставай! Или мне самому поднять тебя?.. — И совсем другим — тихим, но твердым: — Уходи, Женя. Сейчас же!
— Люк?! — изумленно выдыхает мой кошмар, и это последнее, что я слышу, выбегая из квартиры в слепой вечер.
* * *
Алим сидит по левую сторону от Шамана и зорко следит за людьми Байгали, занявшими весь периметр пышно убранной гостиной комнаты дома хозяина. Еще два охранника Айдара стоят за его спиной, остальные четверо разделились, замерев у окон и входа. По обычаю гостеприимства в доме все без оружия. Да оно и не надо. Оружие здесь — я и Алим, но с некоторого времени между нами больше нет спора.
Упругая виноградина лениво перекатывается в тонких пальцах Матвея, он улыбается в бороду, оглаживает живот и, не сводя с Шумана хитрых глаз, отправляет ягоду себе в рот. Довольно качает головой, хлопнув ладонью по столу, тем самым показывая, что трапеза окончена:
— Ну, спасибо, Айдар! Спасибо, уважил старика! Богатый дастархан накрыл, не поскупился. За то воздаст же Аллах тебе и дому твоему добром! Ну да гостя за щедрый стол ноги сами ведут. Дом, где не потчуют вкусной едой, не то, что человек — собака избегает.
Шаман вслед за Матвеем отставляет пиалу с чаем и утирает рот куском пшеничной лепешки.
— Верно, Байгали, — говорит радушно. — Гостю в моей скромной казахской юрте всегда рады, а уж такому, как ты, — и подавно. Вот только какой же ты старик, Байгали? Ведь моложе меня лет на десять, поди?
— А кто его знает? — разводит руками Матвей. — Забыл я. Как жизнь к земле пригнула, луг да пашню дала, так и тружусь, спину не разгибаючи. Молод ли, стар… Иной и до старости глупой овцой живет, что от стада отбилась да пастуха не слушает. А надо слушать, Айдар, надо, волки вокруг. Задерут еще, кто тогда о ягнятках подумает? Пропадут ведь. А черной козе чужой приплод ни к чему. В тягость он ей.
— Так луг-то большой, Байгали, степь широкая — пасись не хочу, места всем хватит. А на волков завсегда собак натравить можно, даром, что ли, кормлены?
— Ой, не скажи, Айдар. Даром — не даром, а против матерого волка пес — что щенок молочный. Иной-то волк и в овечью шкуру влезть изловчится. Глаза отведет, вспорет овце брюхо, а потом уповай на псов да пастуха зови, все одно поздно уж.
— Так что овце делать-то, чтобы на зубы матерому не попасть?
— Пастуха слушать! Отары держаться да шерстью обрастать. А по весне той шерстью пастуху за уход, за кров платить. С овцы не станется, обрастет еще, места богатые у нас. Хорошую овцу хозяин пуще глаза стережет, а паршивую… А паршивая овца и на шужук[1] не сгодится. Ладно, Айдар, засиделись мы в гостях у тебя, пора и честь знать!
Матвей встает с курпачи,[2] а следом за ним и я. Алим схватывается на ноги вместе с Шаманом, в почтении склоняет перед Байгали голову, зыркает сердито исподлобья, ожидая ответного поклона от меня, но я зарекся Шаману кланяться, а потому просто стою, держа взгляд и закрывая старика собой.
— Вот! Названный сын мой! — неожиданно громко произносит Матвей, давая отмашку охране, и гордо обнимает меня за плечи. — Хороший джигит, благодарный. Люблю его, тянется к мальчишке душа старика. Как думаешь, Айдар, достойным преемником мне станет? Знаешь ведь, дочка у меня подросла — не дал Аллах сына, отдам за него, и дело с концом!
Шаман бледнеет, но выдержки ему не занимать, и он радостно расцветает в бороде улыбкой.
— Хороший выбор, Байгали! — приблизившись к Матвею, хлопает мужчину по плечу. — Достойный мудрого бая. Решишь пригласить на свадьбу — щедро одарю молодых!
— А и правда, сынок, женился бы на моей Анаргуль? — Матвей щурит хитрый глаз и клонит в вопросе голову, когда мы возвращаемся в машине в его загородный дом, сопровождаемые кортежем охраны. — Хорошая она у меня девочка, славная. Шестнадцать годков через месяц стукнет.
— Не молодая ли для замужества, Байгали?
— Так в самый смак, сынок! — смеется Матвей. — Пока покумекаем, пока суд да дело, уж и созреет ягодка! Видел, какая она у меня красавица? Вся в мать удалась: черноглазая, чернокосая, как Зарина. А шалунья какая, — с такой не соскучишься. Да и здоровьем Аллах не обидел. Может, подумаешь, а, Илья? Единственная дочь, а я человек богатый… Да и глаз у Гульки на тебя горит, я ж не слепой.
Я долго вглядываюсь в пролетающий за окном «мерседеса» вечерний городской пейзаж Астаны, вспоминая остановившуюся у подъезда дома птичку. Свежую, с легким румянцем на щеках и мягкой улыбкой. Со встрепанными ветром волосами, в которые так хочется уткнуться лицом, обхватившую руками плечи, которые так хочется обнять, замершую в легких туфельках на снегу.
«Конечно, Илья. Я приеду к тебе… Если хочешь…»
Черт! Как же долго длится день!
— Твое предложение — большая честь для меня, Матвей. Рад бы я с тобой породниться, хороший ты бай, да у меня, вроде как, — слова сами слетают с языка, — невеста есть.
— Ай, шайтан! — стучит Байгали кулаком по спинке сиденья водителя и рассыпается в проклятиях. — И когда только успел?.. — качает головой. — Так мы ее тоже за хорошего джигита отдадим, сынок! — лукаво улыбается в бороду, найдясь с ответом. — Да хоть за Алима, если бойцов любит! Еще и с Айдара калым богатый стрясем! А мою Анаргуль за тебя просватаем. Подумаешь, невеста…
— Не шути так, Байгали, — шепотом говорю я, выдержав долгий пронзающий душу взгляд друга. — Не шути, иначе мы с тобой больше не встретимся.
Матвей и не думает, он вдруг становится очень серьезен, прогнав из глаз лукавство.
— Красивая? — только и спрашивает, тяжело откинувшись на сиденье.
Я раздумываю, но все же достаю из внутреннего кармана куртки фотографию птички и протягиваю мужчине, чувствуя непривычную ревность от того, что мужской взгляд в любопытстве скользит по девичьему стану.
