Со временем круг любителей петушиных боев неимоверно разросся и поражал разнообразием сословной принадлежности. Тут встречались и купцы, и духовные особы, и студенты, и полицейские, и барская прислуга — кучера, повара и пр., и, конечно, среди дворянства тоже не прошел вкус к этой забаве. На боях встречались и иностранцы, как заезжие, так и постоянно живущие в Москве. Цена на боевую птицу среди «охотников» колебалась в середине века от 3 до 75 рублей, но бывала и много выше. Петушатники, как и прочие любители, имели свой жаргон, свои суеверия, легенды и профессиональные критерии. Кстати, именно в этом кругу родилось понятие «ничья» — «это выражение оканчивает бой в том случае, когда оба петуха дойдут до изнеможения и не в состоянии победить друг друга»[464], — пояснял этот термин большой знаток птичьих боев В. Н. Соболев.
Вплоть до 1830-х годов бои устраивали просто в комнатах или посреди двора, а позднее для поединков стали строить специальные огражденные арены (или «ширмы», как их называли профессионалы): над круглой в плане загородкой метра два в диаметре делали навес на столбах; внутреннее пространство «ширм» обивалось по полу и стенкам войлоком. Вокруг амфитеатром ставились скамьи для зрителей.
Местом проведения боев были собственные дома «охотников» или некоторые трактиры, а география их была довольно разнообразна: то это было в Охотном ряду, то за Тверской заставой, то на Дербеневке, то на Остоженке (с 1855 года) в известном трактире «Голубятня», то на Смоленском рынке, то на Домниковке; в 1880-х годах в Зарядье, «в Кривом переулке, дом Даниельсена»…
Устраивались петушиные бои начиная с октября, по вечерам, в шесть часов; на них, как и в прочих развлечениях такого рода, держали заклады (пари), нередко довольно крупные — в несколько сот рублей. После каждого, говоря по-современному, «раунда» хозяин выигравшего петуха поил всех присутствующих чаем и водкой, потом все вновь высыпали во двор и начинался новый поединок, так что все мероприятие могло тянуться часами и заканчивалось иногда далеко за полночь. В «сборное» воскресенье, на первой неделе Великого поста, бои начинались с утра и продолжались иногда целые сутки.
В числе «спортивных зрелищ» считалась в Москве и медвежья травля. Она имела древние корни, уходящие, по меньшей мере, в XVI столетие (любителями этого зрелища были еще Иван Васильевич Грозный и его сыновья). Ее показывали, как чисто национальное зрелище (наряду с цыганским пением), всем заезжим иностранцам, и, конечно, в самой Москве у этого зрелища было множество поклонников. «Нам захотелось посмотреть какое-нибудь здешнее развлечение… — рассказывала в начале века гостья княгини Дашковой ирландка М. Вилмот, — как я потом сожалела об этом! Зрелище было ужасным. Громадная собака, спущенная с цепи, напала на несчастного мишку, который был прикован. Он пытался защищаться от разъяренной собаки, которая вцепилась ему в горло. Мы закричали: „Прекратите!“ и стали просить, чтобы их разняли, а сами поспешили уйти»[465]. Возможно, правда, не все было так ужасно, и содержатели травли не стремились зря изводить добро. Во всяком случае, в начале 1840-х годов П. Вистенгоф замечал не без яду, что каждое лето «за Рогожской заставой знаменитый Бардин начинает обыкновенно травить своего лютого медведя „ахана“, которого он не может затравить в течение 20 лет»[466].
Место медвежьей травли находилось в XIX веке сперва за Тверской заставой, на месте нынешнего ипподрома, а в 1830-е годы переехало за Рогожскую заставу, где просуществовало до второй половины 1860-х годов, Размещалась травля при живодерне и за время своего существования сменила нескольких владельцев. Сперва ее хозяином был тот самый Бардин, потом поочередно Щелканов, Шкарин и Богатырев.
Рядом с сараями, в которых сдирали шкуры с палых лошадей и других животных, находился «круг», амфитеатром обставленный местами для публики. Публики собиралось до трех тысяч человек В «круг» на канате выводили медведя и привязывали его за кольцо, ввинченное в зарытые в землю и уложенные крест-накрест бревна. Для движения медведю оставляли канат длиной примерно в три с половиной метра и затем выпускали собак — огромных и свирепых меделянских псов (некоторые из них валили медведя в одиночку), а в помощь им иногда «мордашей». По краям «круга» дежурили мужики, готовые пустить в ход дубины, если медведь сорвется и кинется на публику, а также если публика слишком разбуянится (что и бывало нередко). Вариантом зрелища были бои двух медведей.
Здесь же, на рогожских живодернях, устраивали иногда и бычьи травли (собак спускали на быка), также пользовавшиеся громадной популярностью, — зрелище очень эффектное и в то же время опасное, поскольку громадное животное было без привязи и иногда вырывалось и бросалось на зрителей.
Хотя настоящий спорт, в современном понятии, начал приходить в Москву лишь во второй половине девятнадцатого столетия, а преимущественно даже в начале двадцатого (коньки, затем велосипед, лыжи, гребля, футбол, теннис — в такой последовательности), москвичи всегда были поклонниками различных азартных зрелищ и исстари увлекались всевозможными единоборствами и конскими ристаниями.
Давняя, еще допетровская, традиция имелась в Москве и у кулачных боев. В XVIII и самом начале XIX века Святками и Масленицей бои устраивались на льду Москвы-реки у Москворецкого моста и на Неглинной, возле Троицкого моста, прямо напротив кремлевского Потешного дворца, и участвовать в них не гнушались первейшие тогдашние вельможи. В числе лучших бойцов считался и граф Алексей Орлов, без которого подобная забава, конечно, не могла обойтись. Он не только сам выходил на лед, а когда пришло время, выводил с собой и двоих племянников, сыновей Федора Орлова — Алексея и Михаила, но и лично раздавал награды лучшим бойцам. Бывали кулачные бои в начале девятнадцатого века и на Бабьем городке (недалеко от Крымского брода), у Дорогомиловского моста (стоявшего на месте нынешнего Бородинского), в Немецкой слободе на речке Синичке и в Крутицах.
В начале века активнейшими участниками боев были московские студенты. На Неглинной, как вспоминал И. М. Снегирев, «сходились бурсаки духовной академии и студенты университета, стена на стену: начинали маленькие, кончали большие. Университетантам помогали неглинские лоскутники (оборванцы. — В. Б). Когда первые одолевали, то гнали бурсаков до самой академии. Народу стекалось множество; восклицания сопровождали победителей, которые нередко оставляли поприще свое, по старой пословице: „наша взяла и рыло в крови“»[467].
Затем такие бои стали считаться простонародным занятием, и уже к 1830-м годам увидеть их можно было только на рабочих окраинах — в Сокольниках, в Преображенском, в Лефортове, на Красном Холму и участниками их были рабочие различных фабрик и жители дальних слобод.
Проводились бои зимой, по воскресеньям и в праздничные дни, ближе к вечеру, в сумерки, причем затевалось «побоище» отнюдь не спонтанно, а после серьезной подготовки. По меньшей мере, за неделю предводители обеих «стенок» (команд) собирались в каком-нибудь из фабричных трактиров и подробно оговаривали место, время и все условия. Дня за два до боя о нем становилось известно всем интересующимся, — а поклонников у этого зрелища в Москве была масса.
«Обыкновенно стенки устраивались между двумя вечно почему-то враждовавшими одна с другой фабриками: суконщиков Носовых и платочников Гучковых. Каждая из них считала в те времена <в середине века> от 4 до 5 тысяч душ фабричных, так что главные действующие корпуса этих своеобразных маневров оказывались равносильными, и к каждому из них присоединялись вспомогательные отряды, высылаемые с других фабрик и входящие в состав носовской или гучковской армии сообразно тому, к чьей стороне склонялись нравственной симпатии того или другого отряда»[468], — вспоминал Д. А. Покровский о боях в Сокольниках. Сопровождался бой страшным шумом и криком, поскольку и участников, и болельщиков набиралось до нескольких тысяч человек.
Начинали бой, по традиции, мальчишки, потом шли новички из молодежи, а уж напоследок вступали взрослые бойцы. Вокруг масштабного побоища толпились зрители; заключались взаимные пари, и в зависимости от того, чья сторона брала верх и разгоняла противников «по печкам», считались выигравшие и проигравшие. Купцы-любители нередко тут же награждали лучших бойцов деньгами. Естественно, что во время этой «товарищеской потехи» хватало и покалеченных, а зачастую и убитых.
Наиболее сильные и умелые бойцы пользовались общегородской славой и окружались всеобщим восхищением, а о подробностях боя потом долго вспоминали и стар и млад. И. Е. Забелин, будущий известный историк и директор Исторического музея, в 1830-х годах учился в Сиротском училище в Матросской Тишине и вспоминал, что бои происходили буквально у них под стенами. «Зима 1833 года, — писал он, — вся проведена была под впечатлением этих боев, была героической эпохой в наших понятиях. Непрерывные рассказы, как какой боец съездил в лоб другому и погнал стенку, как одного чуть не до смерти изувечили за то, что у него оказалась в кулаке бабка-свинчатка, которой он поражал противников, в то время как строго воспрещалось брать что-либо в кулак, как другого сильно поколотили за то, что он стал бить лежачего, а по закону лежачего не бьют. В рассказах выяснялись правила, уставы кулачного боя, строго соблюдаемые, а с ними выяснялись и нравственные правила и уставы, как следовало драться честно и благородно. По глазам и по носам не бить, бить только в лоб, под микитки, то есть под вздох, под ребра не бить. Кто нарушал правила, уставы, тому всегда доставалось очень больно, но, конечно, такие скоро убегали и были защищаемы своей стеной»[469].
