— Кто ты? — спросил Кисель.
— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.
Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский вскочили с мест. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновом и хорошо знали поручика, а Кшечовский слыл даже его родственником.
— Правда! Правда! Это Скшетуский! — повторяли они.
— Что ты здесь делаешь и как попал сюда? — спросил Кшечовский, обнимая его.
— Как видите, Панове, в крестьянской одежде, — ответил Скшетуский.
— Мосци-воевода, — крикнул каштелян Бржозовский, — это первейший рыцарь из хоругви воеводы русского.
— Сердечно приветствую его, — сказал Кисель, — я вижу, что это великой храбрости кавалер, если он пробрался к нам.
И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:
— Чего вы хотите от нас?
— Чтобы вы, панове, позволили мне ехать вместе с вами.
— Вы лезете в пасть дракону!.. Впрочем, если такова ваша воля, мы против этого ничего не имеем.
Скшетуский молча поклонился.
Кисель смотрел на него с удивлением.
Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и скорбью.
— Скажите мне, ваць-пане, — сказал воевода, — какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по доброй воле не идет?
— Несчастье, ясновельможный воевода.
— Напрасно я спросил. Вы, верно, потеряли кого-нибудь из близких и едете отыскивать там?
— Точно так.
— Давно это случилось?
— Прошлой весной.
— Как так? И вы только теперь собрались на поиски. Ведь уж почти год! Что же вы до сих пор делали?
— Я дрался в рядах русского воеводы.
— Неужели столь добрый начальник не хотел вас отпустить?
— Я сам не хотел.
Кисель снова взглянул на молодого рыцаря; наступило молчание, которое прервал каштелян киевский:
— Всем нам, кто служил у князя, известны несчастья этого кавалера, над коими мы пролили уже не одну слезу, а что он желал, пока была война, служить отчизне вместо того, чтобы думать о себе, достойно еще большего одобрения. Это редкий пример в нынешнее испорченное время.
— Если окажется, что мое слово что-нибудь значит у Хмельницкого, то поверьте, что я не пожалею его в вашем деле, — сказал Кисель.
Скшетуский опять поклонился.
— А теперь идите отдохнуть, — ласково сказал воевода, — вы, верно, устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.
— Я возьму его с собой, он мой родственник, — сказал пан ловчий Кшечовский.
— Пойдем и мы все отдохнуть, — оказал Бржозовский, — может быть, сегодня мы спим уже последнюю ночь.
— Может быть, уснем вечным сном, — докончил воевода.
С этими словами он направился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись и все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была на несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.
— Какая темная ночь, — сказал ловчий, — и вьюга усиливается. Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что это судный день. Чернь почти что держала нож у нашего горла. У Брышовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.
— Я был среди черни, — ответил Скшетуский. — Завтра к вечеру ожидают новую шайку разбойников, которым донесли о вас. Завтра надо непременно уезжать отсюда. Вы едете в Киев?
— Это зависит от распоряжений Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната, войди, пан Ян, я велел согреть нам вина, и мы подкрепимся перед сном.
Они вошли в избу; в печке горел яркий огонь. Дымящееся вино стояло на столе. Скшетуский с жадностью схватил стакан.
— Со вчерашнего дня у меня ничего не было во рту, — сказал он.
— Ты страшно похудел. Видно, печали и труды подкосили твое здоровье. Ну, расскажи-ка мне про себя. — Я знаю кое-что про твои дела — ты думаешь найти там, среди казаков, княжну?
— Или ее, или смерть, — ответил рыцарь.
— Смерть найти легче; почему же ты знаешь, что княжна там? — спросил ловчий.
— Потому что я искал ее уже везде.
— Где же?
— От Днестра до Ягорлыка я ездил с купцами-армянами, так как были сведения, что она там; я был везде, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался свезти ее туда.
Едва поручик произнес имя Богуна, как ловчий схватился за голову.
— Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слышал, что Богун убит!
Скшетуский побледнел.
— Как? Кто тебе сказал?
— Да тот шляхтич, который уже раз спас княжну, который под Константиновой так показал себя. Я его встретил по пути в Замостье. Мы разминулись с ним в дороге. Едва я успел его спросить о новостях, как он мне говорит, что Богун убит. Я спросил его: "Кто его убил?" "Я!" — ответил он. И потом мы разъехались.
Огонь, вспыхнувший на лице Скшетуского, вдруг погас.
— Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не мог бы убить Богуна!
— А ты его не видел? Помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.
— Я в Замостье его не дождался, он, по-видимому, поехал теперь в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссаров, и я из Каменца не возвращался в Збараж и с ним не виделся. Бог весть, правда ли это, что он мне раньше говорил про нее, будто он, будучи в плену у Богуна, подслушал, что она спрятана за Ямполем и что Богун хотел потом перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, это ложь, как все, что говорит Заглоба…
— Зачем же ты в таком случае едешь в Киев?
Скшетуский замолчал; некоторое время слышен был только шум и свист ветра.
— Если Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, — сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.
— Да я затем и еду, чтобы его найти, — глухо ответил Скшетуский.
— Как так?
— Пусть свершится над нами суд Божий!
— Ведь он драться с тобой не станет, а просто велит убить тебя или продаст татарам.
— Но я теперь в свите комиссаров!
— Дай бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о свите!
— Кому жизнь тяжела, тому могила легка.
— Побойся ты Бога, пан Ян! Здесь дело не в смерти, она никого не обойдет, но они могут продать тебя туркам.
— Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?
— Я вижу, что ты впал в отчаяние и не веришь в милосердие Божье.
— Ошибаешься! Я говорю лишь, что мне плохо на свете, но я давно примирился с волей Господней. Я не прошу, не молю, не проклинаю, не бьюсь лбом о стену, я хочу лишь, пока жив, исполнить свой долг.
— Однако печаль снедает тебя, как яд.
— На то Бог и посылает муки, чтобы они отравляли человека, а когда захочет, пошлет и лекарство.
— Мне нечего отвечать на такой довод, — сказал ловчий. — В Боге наша надежда и спасение, как наша, так и Речи Посполитой. Король поехал в Ченстохов, может быть, он вымолит у Пресвятой Девы что-нибудь, иначе все мы погибнем.
Настала тишина, из-за окон слышались только окрики драгун: "Кто идет?"
— Да, да, — сказал немного спустя ловчий. — Все мы скорее мертвецы, чем живые люди. Разучились люди смеяться в Речи Посполитой, слышны лишь стоны, как вой ветра в трубе. И я верил, что настанут лучшие времена, пока вместе с прочими не приехал сюда; а теперь я вижу, что напрасна была моя надежда. Разорение, война, голод, убийства, и больше ничего, ничего.
Скшетуский молчал; пламя огня, из топившейся печки, освещало его исхудалое, суровое лицо.
Наконец он поднял голову и серьезно сказал:
— Земная жизнь пройдет и не оставит после себя даже следа.
— Ты говоришь, как монах, — сказал ловчий.
Скшетуский не ответил, а ветер все жалостнее стонал в трубе.
XVII
На следующий день утром комиссары, а с ними и Скшетуский, уехали из Новоселок, но путешествие это было плачевно: на каждой остановке, в каждом местечке им грозила смерть и горшее чем смерть — оскорбление, и оно было тем чувствительнее, что комиссары олицетворяли собой величие и могущество Речи Посполитой. Пан Кисель расхворался, так что его на каждом ночлеге вносили в избу прямо из саней. Львовский подкоморий заливался слезами, так как был не в силах переносить оскорблений, наносимых ему и его отчизне; капитан Брышовский тоже заболел от бессонницы и трудов, и место его занял пан Скшетуский, продолжая вести этот злосчастный отряд среди натиска толпы, оскорблений, угроз и даже сражений.
В Белгороде комиссарам опять показалось, что настал их последний час. Чернь избила больного Брышовского, убила Гняздовского, и комиссаров спасло от готовившейся уже резни лишь то, что приехал митрополит для переговоров с воеводой. В Киев комиссаров совсем не хотели впускать. Князь Четвер-тинский вернулся от Хмельницкого 11 февраля без всякого ответа. Комиссары не знали, что им дальше делать и как быть. Возвращаться было невозможно, так как дорогу загородили мятежные шайки черни, ждавшие только неудачи переговоров, чтобы изрубить посольство. Народ становился все более и более дерзким, он хватал лошадей под уздцы, бросал камнями, льдышками, снегом в сани воеводы. В Гвоздовой Скшетуский и Донец должны были вступить в кровавый бой, чтобы разогнать толпу черни в несколько сот человек.
