В более оптимистичные моменты Гольштейн мечтал о полной перегруппировке ключевых игроков на международной арене. Те люди во Франции и Великобритании, которые считали Entente Cordiale («сердечное согласие») ошибкой, выступят против него с нападками при первом признаке проблем. Франция, как самоуверенно надеялся Гольштейн, отступит, оставит Великобританию и сделается союзницей Германии. России тогда не останется другого выбора, кроме как последовать за ней; Германия уже предлагала ей договор в 1904 г., но безуспешно, однако такое время снова придет. Пока же у кайзера были хорошие отношения с его двоюродным братом – русским царем, которому он слал письма с советами о том, как вести войну с Японией. В конечном счете Европа может увидеть Тройственный союз Германии, Франции и России, который изолирует Великобританию так же, как была изолирована Франция после Франко-прусской войны.
Ситуация в самом Марокко требовала международного вмешательства. Молодой султан по-прежнему не контролировал большие регионы страны, а проживавшие в стране иностранцы, включая немцев, неоднократно призывали к проведению реформ, чтобы принести в страну закон и порядок. В мае 1904 г. разбойник Эль-Райсули нагло похитил богатого американского бизнесмена Айэна Пердикариса и его пасынка из их роскошной виллы на окраине Танжера и увез их на лошадях в глубь страны. Рузвельт немедленно отправил часть американского военно-морского флота, который крейсировал в Южной Атлантике, к атлантическому побережью Марокко и потребовал освободить пленников – и эту позицию он занимал даже тогда, когда появились факты, свидетельствующие о том, что Пердикарис, возможно, уже не является гражданином США. Съезд Республиканской партии, прошедший тем летом в Чикаго, восторженно поддержал Рузвельта, написавшего султану: «Нам нужен либо живой Пердикарис, либо мертвый Райсули»[1030]. Похудевший и загоревший Пердикарис вместе со своим пасынком появился после выплаты большого выкупа. В декабре того года султан, озабоченный тем, что международный интерес к его стране подвергает опасности ее независимость, внезапно приказал всем иностранным миссиям покинуть ее территорию. И хотя французы заставили его отменить этот приказ и согласиться принять французскую миссию в его столице Фесе, состояние и будущее Марокко стали теперь вопросами международного обсуждения. В любом случае, как теперь вспоминали люди, согласно договору, подписанному в Мадриде в 1880 г. всеми крупными европейскими странами и Соединенными Штатами, у всех держав были равные права в таких областях, как торговля в Марокко.
Французы не помогли себе, высокомерно проигнорировав это, особенно в том, что касалось Германии. В июне 1904 г., например, они дали заем Марокко и добились особых преимуществ для себя на будущее. Той осенью Франция подписала соглашение с Испанией о разделе Марокко на сферы влияния, не проинформировав об этом Германию и не обсудив это с ней. Влиятельный министр иностранных дел Франции Делькассе, которого беспокоило, что отчасти за наращиванием Германией своего военно-морского флота стоит желание бросить вызов Франции в плане господства на Средиземном море и в Северной Африке, был непоколебим в нежелании вести переговоры с Германией по Марокко. Один советник, который тщетно подталкивал его к переговорам с Германией, жаловался, что Делькассе просто назвал немцев «мошенниками»: «Но, ради всего святого, я же прошу его обмениваться с ними не нежными словами или кольцами, как влюбленные, а вести деловое обсуждение!»[1031] Посол Франции в Берлине неоднократно предупреждал Париж, что Франция играет с огнем в Марокко и что Германию это раздражает все больше. Когда французская миссия прибыла в Фес в январе 1905 г., чтобы настоятельно потребовать у султана уступок, которые дадут Франции гораздо большую власть в его стране, немцы побуждали его оказать сопротивление[1032].
Чтобы продвигать то, что он считал интересами Германии, Гольштейн был готов пойти на риск начала войны, хотя предпочел бы избежать ее. (Помимо всего прочего, после начала военных действий Вильгельм взял на себя военное командование, что, по словам Гольштейна, «ввиду его полной бездарности как военного должно привести к ужасной катастрофе»[1033].) И снова выбранное время оказалось подходящим с точки зрения Германии: французская армия была по-прежнему деморализована «делом Дрейфуса»; Россия вела войну на востоке; а британская армия приходила в себя после Бурской войны и к тому же была мала. Что же касается английского флота, как гласил немецкий анекдот, то у него не было колес, и он не мог помочь в быстрой войне на суше.
Ни кайзер, ни Бюлов не были столь оптимистичны в успехе. Кайзер, возможно, понимая, что интуиция его не подвела и визит в Танжер принесет проблемы, был непреклонен в том, что не хочет войны. Он винил Бюлова, который заставил его туда поехать, рассерженно написав ему тем летом: «Я сошел на берег, потому что вы хотели, чтобы я сделал это в интересах Родины, я сел на неизвестного коня, несмотря на то что моя покалеченная левая рука затрудняла мне езду верхом, которая чуть не стоила мне жизни – и это была ваша ставка в игре! Мне пришлось ехать между испанскими анархистами, потому что вы так пожелали, и ваша цель была – извлечь из этого выгоду!»[1034] Сам канцлер не испытывал сожалений по поводу предпринятой попытки заставить Францию и Великобританию разойтись, но он был склонен думать, что более мягкий подход к Франции – признание ее положения в Марокко в обмен на компенсацию Германии в другом месте, вероятно, мог сработать и как дубинка, разбивающая Антанту. И, как он указал Гольштейну, когда кризис подходил к наивысшей точке в феврале 1905 г.: «Ни общественное мнение, ни парламент, ни принцы, ни даже армия не будут иметь никакого отношения к войне за Марокко»[1035]. В речи, обращенной к его генералам в январе по случаю ухода в отставку Шлифена, кайзер сказал нечто подобное: «И я говорю вам здесь, что никогда не буду вести войну за Марокко. Говоря это, я полагаюсь на ваше благоразумие, и сказанное мной не должно выйти за пределы этой комнаты»[1036]. Для внешнего мира разногласия в верхушке военного руководства Германии не были очевидными, и разногласия среди него в отношении тактики, которые приводили Германию к метаниям между запугиванием и благоразумием, лишь углубляли недоверие к намерениям Германии со стороны иностранных государств.
Англичане повели себя не так, как надеялся Гольштейн. «Танжерский инцидент, – сказал Эдуард VII, – был самым вредоносным и неуместным событием, в котором участвовал немецкий император со времени своего восшествия на трон. Это также было политическим театральным фиаско, и если он думает, что набрал себе очков в глазах мира, то он сильно ошибается»[1037]. «Таймс» назвала этот визит «большой политической демонстрацией», а ее корреспондент в Вене предположил, что Бюлов серьезно недооценил решимость англичан поддержать Францию[1038]. Представители сильной антигерманской фракции в министерстве иностранных дел не сомневались в том, что внезапный интерес Германии к Марокко был ее попыткой разрушить Антанту, и убеждали, что Великобритания должна быть непоколебимой. Из адмиралтейства Фишер предупреждал, что Германии, вероятно, нужен порт на атлантическом побережье Марокко, что было бы «совершенно нежелательно» для Великобритании. «Похоже, это, – сказал Фишер министру иностранных дел Лансдауну, – прекрасная возможность сразиться с немцами в союзе с французами…»[1039] И он был не единственным, кто в течение последующих нескольких месяцев говорил о возможности войны.
Лансдаун был более сдержан: он рассмотрел бы возможность войны, но лишь в том случае, если бы была угроза жизненным интересам Великобритании[1040]. Однако он разделял всеобщие подозрения, которые в Лондоне испытывали в отношении побуждающих мотивов Германии. Еще до начала кризиса у него вызывали тревогу сообщения о том, что Германия ищет сближения как с союзницей Великобритании – Японией, так и Соединенными Штатами, и он считал, что немецкой дипломатией движет желание мешать Великобритании, где только можно. «Я почти не сомневаюсь, что мы узнаем, – писал он послу Великобритании в Берлине в апреле того года, – что император использует всякую возможность вставлять нам палки в колеса»[1041]. Политика Лансдауна по мере углубления кризиса состояла в том, чтобы одновременно поддерживать французов и удерживать их от опрометчивых шагов. 23 апреля он и премьер-министр Бальфур отправили Делькассе решительное сообщение, в котором предлагали «всю возможную помощь»[1042]. В мае Лансдаун договорился с французским послом в Лондоне Полом Камбоном о том, что правительства Великобритании и Франции должны быть готовы работать вместе в случае ухудшения ситуации, добавив позднее, что должно пройти «полное и доверительное обсуждение»[1043]. Несмотря на давление со стороны французов с целью получить от англичан более четкие обязательства, даже оборонительный союз, правительство консерваторов так и не зашло так далеко.
