Русские военные до 1914 г. были весьма озабочены новым планом. И хотя Сухомлинов публично объявил, что Россия готова к войне, в приватной обстановке он сам был настроен пессимистично в отношении военных приготовлений[987]. Офицеры в различных военных округах указывали на проблемы с материально-техническим обеспечением, снабжением и с обеспокоенностью говорили о трудностях связи и управления войсками на тех территориях, где будет проходить очень протяженный российский фронт. В ходе единственных военных учений, проведенных в Киеве в апреле 1914 г. с целью отработки хотя бы части плана 19А, их участники заметили, что упор на скорость означал, что России придется атаковать и Австро-Венгрию, и Германию задолго до того, как она сама будет к этому готова, и что нет детальных планов, разработанных для ведения войны или согласования действий различных русских армий[988]. Трудно объяснить ту смесь фатализма и оптимизма, с которой руководители России подходили к вероятной войне. Наверное, единственным объяснением этому бездействию являлось то, что память о недавней революции 1905–1906 гг. была слишком свежа. Если бы власть действовала нерешительно, она могла рухнуть. Война, которую многие считали неизбежной, предлагала выход: победа могла принести спасение. И наверное, поражение было лучше, чем бесчестье и нарушение обещаний, которые Россия дала своему союзнику на западе.
Франции союз с Россией был необходим для выживания. Без угрозы с востока Германия имела бы возможность повернуть на эту страну все свои силы. И все же французы не были лишены сомнений в отношении России. Не возобновит ли Россия свои давние отношения с Германией? Когда царь встречался с кайзером в Потсдаме в 1910 г., например, многие во Франции были обеспокоены тем, что они собираются заключить какой-либо союз. И даже если Россия была надежным союзником, то смогут ли русские войска ответить на вызов самой профессиональной армии в Европе? В годы, прошедшие после Русско-японской войны, все французы прекрасно понимали, что русские вооруженные силы разбиты и не способны участвовать в войне. Русские по вполне понятным причинам тоже не горели желанием давать военные обязательства французам. С первой конвенции 1892 г. французы настаивали на детальной численности русских войск и указании их диспозиции, тогда как русские от этого уклонялись. Французов беспокоили медленные темпы мобилизации русских, несмотря на новые российские железные дороги, из-за чего они считали русских военных бездеятельными и нерешительными. Как говорилось в одном донесении французского штаба: «Из-за ее нескончаемых зим и бесконечных дорог в России не придают значения времени»[989]. Русских же раздражали и настойчивость французов, стремившихся к точности и деталям, и даже то, что они считали чрезмерной педантичностью во французском характере[990].
То, чего французы хотели больше всего и что они в конце концов получили, было обещание от русских напасть на Германию одновременно с Францией, но обе стороны были уклончивы как в отношении численности участвующих в нападении войск, так и времени нападения. В то время как Генеральные штабы каждой страны вели постоянные переговоры и имел место обмен визитами как военных, так и гражданских руководителей, ни одна сторона полностью не доверяла другой. Русские рассказали французам о своем военном плане 19А лишь в 1913 г. – через год после того, как он был утвержден, и намекнули, что на германском фронте будет задействовано больше русских войск, чем заявлено[991]. На своей последней встрече в мирное время в конце лета 1913 г. начальник Генерального штаба Франции Жоффр и его русский коллега генерал Яков Жилинский, по словам русского наблюдателя, были похожи на карточных игроков: «Жилинский, не имея достаточно козырей, не использовал их в игре, а Жоффр так или иначе пытался выудить их у своего партнера»[992].
Если Россия, как и другие державы, должна была думать по крайней мере о двух потенциальных врагах, то Франция еще с 1871 г. была сосредоточена на Германии. Да, Италия была потенциально враждебным государством, но отношения с ней улучшились настолько, что французы с 1902 г. начали предполагать, что Италия останется нейтральной в любой войне. Это означало, что Франция может перебросить основную массу своих войск на север для противостояния Германии. На протяжении большей части лет до 1914 г. французские военные думали главным образом об оборонительной войне – о том, чтобы дать немецкому наступлению выдохнуться на французских укреплениях вдоль границ с Эльзасом и Лотарингией, пока французы не найдут возможность контратаковать. С 1892 г. французы также начали принимать в расчет возможность того, что Германия нарушит нейтралитет Бельгии и направит свой правый фланг через западную часть Бельгии и маленький Люксембург. Поэтому Франция усилила свою большую крепость в Вердене, расположенную примерно в 60 км как от границы с Германией, так и Люксембурга и Бельгии, а согласно последующим планам – перебросила больше войск на север.
Когда дело у французов дошло до нюансов стратегии, управления и руководства войсками, ситуация оказалась гораздо более сложной. Республиканцы давно уже питали подозрения в отношении военных, но в своих попытках добиться жесткого контроля над ними со стороны гражданских ввели непоследовательную систему. Руководство армией было разделено между военным министерством и Генеральным штабом, а механизмы согласования дейст вий этих двух ведомств не работали. Частые смены правительства в Третьей республике не помогали: только в 1911 г. во Франции сменились три военных министра, один из которых пробыл на своем посту недостаточно долго, чтобы встретиться со своим собственным начальством, а третий – Адольф Мессими продержался на должности более шести месяцев и на самом деле сумел начать кое-какие реформы, которые привели к более сплоченному военному командованию. Радикалы, которые преобладали в правительстве со времен «дела Дрейфуса», провели чистки офицеров, подозреваемых в правых взглядах, что понизило и без того низкий боевой дух армии.
Политики также влияли на принятие решений по таким вопросам, как продолжительность службы и военного обучения. Левые, имеющие в виду революционную национальную гвардию, хотели армию, состоящую из гражданских лиц, в которой мужчины получали бы определенную военную подготовку, но оставались гражданскими по своему мироощущению. Правые предпочитали профессиональную армию, в которой мужчины становились бы хорошими солдатами, верными своим офицерам и полку. Левые настаивали на широком использовании резервистов, полагая, что таким образом все общество участвовало бы в своей обороне; правые, к которым относились многие старшие армейские офицеры, презирали резервистов, по их мнению излишне пропитанных «гражданкой» и оттого бесполезных как солдаты. Даже военная форма оказалась вовлеченной в политические баталии о том, какого рода армия нужна Франции. Мессими хотел следовать примеру других европейских армий и надел на солдат форму, которая делала их трудноразличимыми на поле боя. Правые ухватились за это как за угрозу славным военным традициям Франции. Новая военная форма, утверждала правая пресса, ужасна и противоречит вкусу французов. Фуражки казались похожими на жокейские шапочки, а офицеры – на конюхов. Это было попыткой, как утверждала консервативная газета «Эко де Пари», уничтожить авторитет офицеров в глазах их солдат, так что масонские ложи, которые составили такой заговор, без сомнения, будут довольны. (Именно по этому поводу бывший военный министр воскликнул, что красные штаны – это и есть Франция.) В любом случае, как сказал один депутат парламента, армия должна износить всю свою старую форму, прежде чем тратить деньги на новую. Финансирование производства новой военной формы было утверждено незадолго до начала войны – слишком поздно, чтобы помочь французским солдатам, которые ушли воевать в своей яркой форме[993].
Слабое руководство и политическое вмешательство обострили другие проблемы в армии. Военная подготовка была устаревшей и неэффективной; уровень подготовки штабных офицеров – низким, а основная тактика – как маневрировать солдатами на поле боя – несогласованной[994]. Именно в таких обстоятельствах группа молодых реформаторов начала проталкивать доктрину наступления как способа воодушевить армию. Как и в других уголках Европы, они отражали озабоченность всего общества, что его члены деградируют и уже не готовы умирать за свой народ. В случае Франции накладывала свой отпечаток память о прошлом: то ли о furia francese (французское неистовство) французских войск, которое так напугало итальянцев в XV в., то ли о яростных атаках французских революционеров в битве при Вальми в 1792 г., которые рассеяли повергнутые в ужас войска консервативных держав, то ли о войсках, которые воевали и умирали под командованием Наполеона, чтобы завоевать Европу. В Генеральном штабе начальник отдела планирования полковник Луи де Гранмезон внушал коллегам свои рецепты спасения Франции: оборонительная война – трусость, только наступление достойно зрелой нации. Сражения по своей сути были нравственным противоборством, в котором воля и энергия становились решающими факторами. Французские солдаты должны быть настолько воодушевлены патриотизмом, чтобы поступать как их предки и хлынуть на поля сражений, одержимые идеей сокрушить врага. Внезапная быстрая атака, говорил Гранмезон на двух своих знаменитых лекциях, которые прочел в Военном колледже Франции в 1911 г., парализует противника. «Он больше не может маневрировать и очень быстро становится неспособным к наступательным действиям»[995].
