Один раз она поехала с группой на экскурсию по заповеднику. Полюбовалась на высохшее озеро Рейстрек-Плайя, где сухая, растрескавшаяся почва напоминала кожу ящерицы. И без объяснений гида, и даже без начальных знаний по астрономии можно было понять, что над головой раскинулся Млечный Путь. Гид показал несколько «ходячих» камней: наука так пока и не нашла убедительного объяснения, как огромные одинокие валуны перемещаются с места на место в песках. Какой-то турист принялся рассуждать о том, что, возможно, камни движутся под воздействием льда или ветра. Эйлин чувствовала, что научная база у него очень слабая — просто нахватался каких-то обрывков из научно-популярных журналов. Никакого сравнения с фундаментальными знаниями Эда. Эд не стал бы вылезать со своим мнением, если бы не был твердо уверен в том, что говорит. Какое наслаждение — смотреть, как он впитывает новые сведения и в глазах вспыхивают проблески новых теорий. Но к болтливому туристу он бы отнесся с бесконечным терпением, и для Эйлин это был бы урок. Эду понравилось бы, как эти загадочные камни ползут по пустыне, не ведая отдыха и оставляя за собой длинный след.
97
В первую годовщину смерти отца Коннелл поехал в Бронксвилл, на кладбище «Райские врата».
Мама встретила его на станции и отвезла в цветочный магазин «Трифорос». Сказала:
— Выбери что-нибудь симпатичное.
Коннелл даже растерялся от разнообразия цветов и выбрал готовый букет. Когда вернулся к машине, мама спросила с досадой:
— А что, роз у них не было?
— Не знаю, — ответил Коннелл. — Я выбирал посимпатичнее.
— Здесь хризантемы и ромашки. Надо было взять розы.
— Ты насчет роз ничего не говорила.
Поскольку мама явно расстроилась, Коннелл предложил:
— Давай вернусь, возьму розы.
— Нет, пусть будут эти. Отец не заметил бы разницы. Он, скорее всего, то же самое выбрал бы.
На кладбище гулял ветер. Мама прокашлялась.
— Господи, спаси и сохрани душу моего любимого мужа Эда! — Затем покосилась на Коннелла. — Пусть он знает, что мы его помним и любим. — И опять взглянула на Коннелла. — Никогда не умела молиться. Одно я знаю точно: если рай существует, отец сейчас там. — Она вновь повернулась к могиле. — Эд, я о тебе думаю постоянно, каждый час, каждую минуту. Наверное, ты и так знаешь. Может, ты слышишь мои мысли? Хорошо бы. Тогда мне совсем не нужно ничего говорить. Но раз уж начала, я теперь не могу остановиться. Иногда мне кажется, что ты по-прежнему со мной. Начинаю тебе о чем-нибудь рассказывать, смотрю — а тебя нет. Откладываю газету, хочу тебе пересказать интересную статью — а ты не сидишь напротив. Коннеллу тебя очень не хватает. Я бы рассказала тебе все новости за этот год, но если ты меня слышишь, то и сам все знаешь. А если не слышишь — получится, что я говорю сама с собой. Люблю тебя. А сейчас мы прочитаем «Отче наш».
Она начала читать молитву. Коннелл повторял за ней. Это было привычно и уютно, как в детстве перед сном. Слова вспоминались легко — наверное, так укоренились в памяти, что он их не забудет до самой смерти.
Закончив, мама стала шарить по земле, чтобы положить на могилу несколько камешков. Этот еврейский обычай она где-то подобрала, как сорока, свивая гнездо скорби. На маминых щеках резко выделялись красные прожилки, а в остальном холод на нее словно не действовал. Она была сильной, но, стоя рядом с ней на ледяном ветру, Коннелл вдруг представил себе, как она живет одна в большом пустом доме, где так много комнат и во всех тишина. Коннелл сегодня уедет после чая с тортом, а она останется. Хоть бы продала эти хоромы — собиралась ведь, но что-то ее удержало.
Мама положила на могильную плиту два маленьких камешка и отступила на шаг, покачнувшись под ударом ветра.
— Папа сам выбрал это место. Мы только что сюда переехали и еще не знали, что он болен. Как-то просматривали кладбищенские брошюры. Мрачно звучит, но на самом деле это же естественно. Он захотел посмотреть участок. Мы съездили, посмотрели. В этой части кладбища тогда еще не хоронили, но участки были уже размечены. Отец выбрал место здесь, на пригорке. Ему нравилась такая погода, как сегодня, — прохладная и туманная, пасмурная. Ты вряд ли помнишь, а он любил кладбища. Во всех поездках непременно тащил меня на кладбище. Любил читать надписи на могилах. Может, надо было придумать текст получше?
Коннелл посмотрел на высеченную в камне надпись: «Любимому мужу и отцу». Штамп, конечно, да ведь для надгробия оригинальность не требуется. А по сути, эти слова лучше всего выражают итог отцовской жизни, и не важно, что они же подойдут большинству мужчин. Внизу на камне оставалось еще место для слов о маме. Сейчас она стоит рядом с ним, но придет день, когда ее больше не будет, и ему придется нанимать рабочих, которые опустят ее в землю. Захотелось обнять ее, защитить от неумолимого будущего. Коннелл положил руку ей на плечи, отгоняя собственный страх.
— Это был единственный случай, когда отца заинтересовал вопрос недвижимого имущества, — сказала мама, словно отвечая каким-то своим мыслям.
Крошечный, невзрачный клочок земли, но вид с него открывается замечательный. Соседний участок приобрели Рут и Фрэнк Магуайр — прямо-таки своя община. Когда-то этот уголок был на отшибе, однако за прошедшие годы кладбище подступило вплотную, и уже чуть дальше виднелись новые участки. Для Коннелла места не осталось, да оно и к лучшему. Пусть сам выбирает себе место последнего упокоения — а может, это сделает та, кого он еще не встретил.
«Недвижимое имущество»... Коннелл невольно услышал в этом выражении второй смысл. Какое имущество оставил в наследство отец? Конечно, инвестиционный пакет и дом со всем своим содержимым; и вклад в науку; изменившуюся жизнь своих учеников и то влияние, которое эти ученики в свою очередь окажут на жизнь других людей. А еще — он, Коннелл. Он — отцовское наследие. Правда, пока что ценность его весьма невелика.
Он поднял с земли камешек и присоединил его к тем двум, уже лежащим на могиле.
Потом они с мамой вернулись к машине.
— Отцу очень нравилось, что на этом кладбище похоронен Бейб Рут.
Коннелл читал, что среди бейсболистов считается хорошей приметой побывать на могиле Бейба, но что кладбище — то самое, как-то не отложилось в памяти.
— А где его могила?
— Тут, недалеко.
— Папа ее видел?
— Долго перед ней стоял, — усмехнулась мама. — Торжественно так. Молча. Вы оба всегда очень серьезно относились к бейсболу.
Проехав немного, они увидели чуть в стороне от дороги высокое надгробие с надписью большими буквами «РУТ» на цоколе, под центральным камнем с изображением Иисуса, благословляющего маленького мальчика. Рядом, на камне поменьше, были высечены слова кардинала Спеллмана: «Дух Божий, что воодушевил Бейба Рута на победу в решающей игре жизни, да вдохновит молодежь Америки». На третьем камне были указаны годы жизни Рута и его жены Клер. Возле могилы кто-то оставил приношения: горку бейсбольных мячей и одинокую биту, а к надгробному камню скотчем были приклеены коллекционные бейсбольные карточки.
Коннелл подумал о своем отце: тот лежит совсем рядом, но никто к нему не ходит, кроме родных. Говорят, смерть — великий уравнитель, и все-таки даже на кладбище есть своя иерархия.
Коннелл провел рукой по надгробию, не гнушаясь попросить себе немножко удачи. Он бы и на колени встал, если бы не присутствие матери. На миг он почувствовал себя словно маленький мальчик в церкви — только что положил монетку в коробку для пожертвований, затеплил свечку, и пришло время произнести молитву. Прочесть молитву, загадать желание, просто подумать о чем-то — разве это не одно и то же? Слышит ли кто-нибудь? Или во вселенной нет ничего, кроме пустоты? «Помоги мне, — подумал Коннелл. — Помоги». Но Он стоял перед ним на барельефе застывший и бесстрастный, и молчал, точно камень, в котором Его изваяли.
Когда они вернулись домой, мама поставила чайник, а Коннелл уселся за компьютер. В кабинете пахло отцом, — по крайней мере, эти запахи для Коннелла всегда ассоциировались с отцом: старые книги, стружки от заточенных карандашей, горячий металл настольной лампы. Вошла мама и что-то взяла на столе.
— Я тут разбирала документы и смотри, что нашла. — Она протянула Коннеллу конверт с его именем. — Отец давно просил тебе передать, но со всеми этими делами я, наверное, куда-то его засунула.
Коннелл старался не показать гнева, отравляющего кровь.
— Что там сказано? — спросил он как мог спокойно.
— Я, знаешь ли, его не вскрывала. Помню, он хотел записать для тебя какие-то мысли. Просил тебе отдать, когда сам он уже не будет в здравом уме. Но, конечно, отец бы не хотел, чтобы я ждала так долго.
Коннелл осторожно взял письмо и сказал:
— Спасибо.
