Он начал встречаться с девушкой по имени Даниэль и часто ходил с ней и с компанией друзей к «Тики» или «Джимми». Играл на бильярде, и в настольный футбол, и на игральных автоматах. Умные разговоры до глубокой ночи, накачавшись кофеином под завязку, и много секса с Даниэль. Почти каждый раз кто-нибудь из его приятелей или приятелей соседа по комнате оставался у них ночевать. Казалось, все это одна непрекращающаяся вечеринка. Коннелл начал пропускать занятия, хотя по-прежнему ходил три раза в неделю в учебный центр «Синяя горгулья» заниматься с пятиклассницей Делорес — он еще с сентября помогал ей по литературе. Завел привычку оставаться в квартире Даниэль, пока сама Даниэль была на лекциях. Возвращаясь, она, кажется, радовалась, если заставала его, и Коннелл не позволял себе задумываться, не зря ли он тратит время. Он работал над ролью в одноактной пьесе Теннесси Уильямса «Говори со мной, словно дождь, и не мешай слушать». В этой пьесе об одиночестве герой приходит к молча страдающей подружке и рассказывает ей повесть своих странствий по ночным улицам. Коннеллу казалось, что это и повесть о его жизни, с той только разницей, что не подружка его дожидалась, а всегда он ее ждал.
Все прочие предметы он забросил. Не дописал реферат по средневековой литературе, не доделал доклад по естественным наукам, вот уже середина семестра миновала, и он понимает, что провалит экзамены, а ничего поделать с собой не может, и уже не сократишь количество выбранных курсов — их и так всего три. Коннелл чувствовал, что его затягивает в какой-то водоворот и не за что ухватиться. Мама не приедет на выпуск — ее недавно повысили в должности, поэтому отпроситься с работы никак невозможно. Значит, не придется объяснять, почему он не шел в общем строю. Пусть мама думает, что он окончил университет. Даниэль училась только еще на третьем курсе. Она сказала Коннеллу, что ей с ним было очень хорошо, и уехала на лето во Флоренцию, изучать искусство Возрождения. Коннелл продал все, что мог, отправил книги домой посылкой, а сам поехал поездом, в память об отце — они не раз говорили о том, чтобы вместе проехать через всю Америку по железной дороге. Фирменный поезд отходил ночью, пересекал штаты Индиана, Огайо и Пенсильвания и на рассвете шел уже по северной части штата Нью-Йорк. За окном мелькали маленькие городки, некогда оживленные транспортные узлы и потрясающие виды Гудзона. Коннелл читал урывками, не спал, ни с кем не разговаривал. В основном смотрел в окно и думал об отце. С каким восторгом читал бы отец историю американской промышленности в покинутых фабриках, ржавых железных каркасах зданий, грудах металлолома. Вскоре после Поукипси Коннелл начал плакать и плакал часа полтора с небольшими перерывами — пока поезд не остановился на Пенсильванском вокзале в Нью-Йорке. Коннелл не планировал эту поездку как дань скорби по отцу, но, в сущности, так и получилось. Как будто, садясь в поезд в Чикаго, он приступил к двадцатичасовому траурному бдению. Увидев призраки былой славы штата Нью-Йорк, Коннелл вдруг подумал: уже не поговоришь об этом с отцом — и впервые по-настоящему понял, что отца больше нет.
В вестибюле дома на Парк-авеню дежурил у дверей тощий парнишка — униформа швейцара висела на нем мешком, точно с чужого плеча. Другой парень, в костюме уборщика, вяло возил шваброй по полу. Коннелл спросил мальчишку-швейцара, в каком колледже тот учится, и вздрогнул, получив в ответ вежливо-снисходительный взгляд, отчетливо говоривший, что для парня эта работа, безусловно, временная. Подозрения подтвердились: за время его отсутствия на этой должности сменилось много школяров.
Коннелл попросил разрешения поговорить с мистером Марку. Мальчишка вызвал управляющего по внутренней связи, стараясь говорить по-взрослому сдержанно. Мистер Марку вскоре явился и обнял Коннелла с неожиданной теплотой. Затем повел к себе в кабинет. Рыбки в аквариуме теперь были помельче, зато их стало больше и более яркой окраски.
— Выглядишь хорошо, — промолвил мистер Марку, закуривая. — Побрился наконец. — Весело блестя глазами, управляющий погладил себя по подбородку. — В гости пришел.
— И по делу, — ответил Коннелл. — Насчет работы.
Мистер Марку посмотрел на него в упор:
— Университет окончил.
Коннелл постукивал себя по ноге шариковой ручкой.
— Да.
— Хочешь к нам вернуться.
— Хочу. Простите, что в тот раз так получилось.
Мистер Марку только рукой махнул, будто отгоняя муху:
— Работа на лето.
— Может, и дольше.
— У тебя есть выбор. Ты образованный.
— Я буду хорошо работать, — сказал Коннелл. — Не так, как раньше.
Мистер Марку уставился на него не мигая:
— У моих ребят жены, дети. Нужно содержать семью. Они всерьез работают. А ты?
— Я не буду больше читать на работе, — сказал Коннелл. — Буду носить фуражку и бриться каждый день. Я уже знаю, как здесь и что.
Мистер Марку покачал головой — быть может, припомнил все провинности Коннелла. Как тот опаздывал, как фамильярничал с жильцами, как норовил присесть при каждой возможности.
— Я уже не маленький, — сказал Коннелл. — Все понимаю. Я не буду опаздывать и рот буду держать на замке. И присаживаться не буду.
Мистер Марку засмеялся:
— Даже я не весь день на ногах! — И снова покачал головой, но уже скорее задумчиво. — У меня нет вакансии на полный рабочий день.
— Я за любую работу возьмусь, — заверил Коннелл.
— Не пойму я все-таки. Ты с дипломом работу поинтересней можешь найти.
— Мне здесь нравится. Не хочу целый день сидеть в офисе, бумажки на столе перекладывать.
Наступило долгое молчание — только плеснет иногда рыбка в аквариуме.
— Придешь завтра в одиннадцать сорок пять, — сказал наконец мистер Марку.
— Спасибо, сэр!
— Пока на временную.
Коннелл кивнул.
— Другой сейчас нет, — сказал мистер Марку. — А там посмотрим.
Коннелл подменял ушедших в отпуск швейцаров, а в остальное время работал у служебного входа: отмечал время прихода-ухода служащих и выполнял обязанности лифтера. Три года назад он здесь зарабатывал больше. С тех пор в дело вмешался профсоюз, и зарплату привели в соответствие с уровнем занимаемой должности. Временные работники на лето получали теперь всего восемьдесят процентов от полного оклада. Только через год Коннелл смог бы сравняться по зарплате с другими, но его это не огорчало — зато не будут считать его выскочкой.
Он аккуратно брился, коротко стриг волосы и носил форменную фуражку. Старшеклассники робели перед ним из-за разницы в возрасте и держались с вежливой настороженностью. Наверное, считали, что ему не повезло в жизни.
В начале августа ушел в отставку после тридцати лет службы любимый всеми швейцар, старейшина племени, по имени Джон Шотландец, или просто Шотландец, но никогда просто Джон. После торжественных проводов под кофе с пирожными открылась вакансия начальника смены «с семи до трех».
Мистер Марку вызвал к себе Коннелла:
— Надолго ты планируешь тут задержаться?
— А на сколько можно? Я думал, в сентябре вы меня выгоните.
Мистер Марку позволил себе удовольствие слегка затянуть паузу.
— Ты вроде исправился.
Коннелл молча смотрел на мистера Марку, испытывая благодарность и в то же время легкую неловкость.
— Завтра явишься с утра, в шесть сорок пять, — сказал мистер Марку.
— Смена Шотландца?
Мистер Марку кивнул. Коннелл кивнул в ответ, чувствуя, что его признали взрослым. С семи до трех — единственная смена, когда возможны какие-нибудь сложности: жильцы уходят на работу или на учебу, няньки и сантехники, наоборот, приходят к началу рабочего дня, почтальоны приносят посылки и мешки писем, которые нужно рассортировать по ячейкам.
Вскоре Коннелл заметил перемену в отношении к себе постоянных работников. Его как будто стали выделять из среды эгоистичных юнцов — хоть он и выручал их, когда мог, прикрывая огрехи в работе и принимая ответные услуги, как поступал бы на его месте любой швейцар. В сентябре юнцы отправились учиться дальше, и Коннелл окончательно почувствовал себя своим среди постоянных сотрудников. Единственное отличие — во время перекуров он читал не газеты, а книги и в обеденный перерыв не валял дурака в раздевалке, а ходил гулять по окрестностям, иногда заглядывал в Музей Гуггенхайма или сидел в кафе с книжкой.
Жильцы привыкли видеть его в вестибюле. Коннелл знал их по именам и номерам квартир. Знал, как зовут их детей, приезжающих погостить на выходные. Помнил имена нянек и массажисток, приходивших с раскладными массажными столиками, имена любовниц, которых с ним никогда не обсуждали. Хранил тайны жильцов и обжил стол дежурного, как крот обживает свою нору. Знакомая фигура только еще приближалась к зданию, а он уже нажимал кнопку, открывая двери нужного лифта. Если приближался незнакомец, Коннелл заранее брался за трубку внутреннего телефона, готовый набрать номер нужной квартиры.
