- Посмотри, Федра, - показал ей старый шрам на груди. - На мне осталась отметина Бычьего Двора. А ты помнишь, как тебе сказали, что я убит?
- Нет, сын Эгея.
Она ответила чопорно, будто мы были в приемном зале, и хотела, чтобы глаза ее при этом ничего не выражали... Но она была молода, и они сказали мне много: и то, что она дочь Миноса, и то что она все знает.
- Я всё тот же Тезей, - сказал я. - Я обещал тебе тогда, что если быки меня не убьют, я стану царем - и вернусь, чтобы жениться на тебе... И вот я здесь. Но судьба никогда не приходит такой, как ждут ее люди; чего только нам не пришлось пережить с тех пор - война, восстание, землетрясение, и еще много всего, что посылает жизнь людям... Но я никогда не забывал, как ты оплакивала меня.
Она не ответила. Но я перестал бы себя уважать, если бы пролежал всю ночь с женщиной, не сумев ее разогреть. Еще не было сына или дочери в Доме Миноса, в ком не горел бы огонь Гелиоса, от которого они ведут свой род... И я служил своему государству... Если бы я не слишком старался исправить наши отношения и оставил бы тот огонь неразбуженным, - быть может, изменился бы облик грядущего... Но мне было жаль ее: ведь судьба над ней властвовала, как и надо мной; и потом, это у меня в крови - добиваться победы в этом, как и во всем остальном... И никому не уйти от предначертанной судьбы, с первого дня жизни мы связаны своей нитью.
Дни мои были заполнены делами, много всего накопилось за эти годы... Когда я встречал ее, она была спокойна и сдержанна; с превосходными манерами, каким обучают на Крите благородных дам и которые одинаковы для всех окружающих... Она редко поднимала на меня глаза, при свете дня мы не говорили о ночах и не обменивались тайными знаками любовников... Но у ночи свои законы; и когда настало время уезжать - мне было бы грустно покидать ее, если бы я не возвращался домой.
7
Эллинские земли были в порядке. Чтобы народу не было обидно, что свадебные празднества прошли мимо него, я превратил в великий праздник Истмийские Игры, которым подошел срок в то время. Этот праздник я посвятил Посейдону, принеся ему в жертву черных быков, и объявил, что отныне он должен проводиться каждый второй год и учреждается навсегда. Так что я дал им зрелище, не связав его со своей свадьбой: это было бы оскорбительно для Ипполиты и нашего сына.
Мы с ней очень гордились тем, что он ничего не боится; но когда он чуть подрос - его бесстрашие даже нас лишало покоя. В пять лет он выскользнул из Дворца и отправился лазать по отвесным скалам под ним. В шесть - утащил рысенка из логова в расщелине; а когда услышал жалобный вой и плач матери полез вниз, чтобы отнести его обратно. Счастье, что кто-то поймал его и спас от верной смерти. А когда рысенок умер, он плакал безутешно; хоть мог разбиться в сплошной синяк, не проронив и слезинки.
Вскоре после того его не нашли, когда пора было идти спать. Поначалу нянька пыталась скрыть это от матери, а та - от меня... Когда стало совсем поздно, я поднял гвардию и послал их обшарить Скалу. При луне было светло как днем, но они не нашли и следа. Ипполита расхаживала, скрестив руки на груди, ухватившись за свою косу, и шептала лунные заклинания Понта... Вдруг, взглянув вверх, она схватила меня за руку и показала: малыш был там, на крыше Дворца. Сидел между двумя зубцами, свесив ноги над пропастью и подняв лицо к небу, неподвижный как камень. Мы вбежали наверх, но там остановились, боясь напугать его; Ипполита сделала мне знак молчать и тихонько свистнула. При этом звуке он сдвинулся внутрь и пошел к нам удивительно легкой походкой, словно ничего не весил, как во сне... Страх во мне сменился гневом, но в той тишине я не мог повысить голоса, глядя на его спокойное лицо и широко распахнутые глаза. А он посмотрел на нас обоих и говорит:
- Ну что с вами? Мне ничто не грозило, я был с Владычицей.
Я дал матери увести его, она его понимала лучше... Но кое-кто из дворцовой челяди поднялся за нами на крышу, они слышали, - и начали расползаться слухи, что мальчика учат ставить Богиню превыше богов.
Очень неподходящее время было для таких слухов: у Федры родился сын.
Я ездил на Крит посмотреть на него. Крошечный, очень живой малыш с копной черных волос, которые - няньки сказали мне - со временем выпадут... Пока что они делали его до невозможности критянином. Федра была довольна и им, и собой и казалась более удовлетворенной... Но мне теперь добавилось, о чем подумать. Мы назвали его Акамом; это было старинное царское имя, и было очевидно, что он должен унаследовать трон на Крите. Но материковые царства я уже отдал, в душе, Ипполиту, даже если это означало раздел империи.
Я был уверен, что люди в конце концов примут его с большей охотой, чем чужеземца, если только он хоть чуть-чуть постарается понравиться им. Он выглядел безупречным эллином, уже шла молва о его храбрости, а на своей маленькой кентаврской лошадке он сидел не хуже мальчишек Старины... О делах он ничего еще не знал и еще меньше ими интересовался; но у него было собственное чутье во всем, касавшемся взрослых, и лжеца он определял сразу, хоть не понимал самой лжи; я знал, что надо быть настороже со всяким, кто ему не нравится... Однако на него часто находила, как облако, эта его непонятная странность.
Однажды ночью я заговорил с его матерью:
- Конечно, он должен чтить Артемиду, - говорю. - Я бы даже сердился на него иначе, ведь он твой сын... Но перед народом мы должны следить, чтобы он отдавал ей не больше, чем должно, и проявлял почтение к Олимпийцам. Ты же знаешь, что от этого зависит.
- Тезей, - сказала она, - я знаю, что говорят люди: что я учу его тайному культу. Но ведь ты знаешь лучше их, что Таинство - оно не для мужчин. Что бы ни было в нем - это его собственное...
- Все дети рассказывают себе сказки. Надеюсь, он из этого вырастет, но это меня тревожит...
- Вот я когда была маленькой - придумывала себе подружку для игры... Но я была одинока. А он, когда совсем один, может петь от радости, ему хорошо; и дружит со всеми, везде... Но потом начинается это - и с него как будто спадает всё. Я видела, как это начинается: он долго смотрит на что-нибудь: на цветок, на птицу, на огонь... Как будто душа его уходит из тела на чей-то зов.
Я сделал в темноте знак против дурного глаза.
- Так это колдовство? Нам надо его обнаружить!..
- Если б колдовство - он бы чах у нас, болел... А он сильнее и выше всех своих сверстников. Я тебе уже говорила - с ним бог.
- Он сказал "Владычица". А ты - жрица. Можешь ты получить знамение, какой-нибудь знак?..
- Я была девой, Тезей. Теперь она не станет говорить со мной. Иногда во время танца приходило Видение, - но это осталось на Девичьем Утесе.
Вскоре после того разговора я услышал какое-то смятение за стенами Дворца, но приглушенное, словно люди старались говорить потише. Послал узнать в чем дело... Вошел один из дворцовых старейшин и привел с собой слугу жреца, из храма Зевса. У того кровоточила порезанная рука. Мой придворный состроил грустную мину, - но глаза у него были очень довольные, когда он объяснял мне, что это сделал мой сын. Мальчик, как видно, нашел козленка, привязанного для жертвы, и начал его ласкать. Когда человек пришел, чтобы вести козленка к алтарю, малыш стал защищать его. Слуга выполнял свой долг - иначе он не мог - и стал отбирать козленка силой; тогда Ипполит в ярости выхватил свой игрушечный кинжал и напал на него. "Какое счастье, - он говорил это, словно смаковал, - какое счастье, что это был всего лишь слуга, а не сам жрец!"
Да, хорошо, что не жрец. Конечно, это была мелочь, - но все же святотатство; и все это знали. Всякое святотатство может навлечь беду; но оскорбить Царя Зевса - хуже он ничего не мог бы натворить. Я должен был наказать его публично не только ради почтения к богу, но и ради безопасности его матери.
Он вошел весь красный, взъерошенный, еще со слезами ярости на глазах... но, увидев меня, немного успокоился. Я сказал, должно быть стыдно бить слугу, который ничего не может ему сделать... Наверно, лучше было бы начать с Царя Зевса; но, впрочем, он сам же требует, чтобы цари были порядочными людьми. Малый понял меня, это было видно. Но ответил так:
- Да, отец, я знаю. Но ведь козленок тоже ничего не мог сделать. Как же с ним?
- Но это же животное!.. Без знания, без понятия смерти... И ради него ты грабишь Царя Небес?
Малыш посмотрел на меня материнскими глазами.
- Он знал. Он смотрел на меня.
Ради него самого я не мог быть мягок.
- Ипполит, - говорю. - Ты прожил семь лет, и за все это время я ни разу не поднял на тебя руку. Потому что люблю тебя. И потому же, что я тебя люблю, теперь я тебя побью. - Он не испугался, но изучал мое лицо, стараясь понять. - Ты рассердил бога - кто-то должен за это пострадать. Будешь это ты, виновный, или ты предпочтешь уйти свободно, чтобы он проклял наш народ?
- Если кто-то должен быть наказан - пусть это буду я.
Я кивнул.
- Молодец, - говорю...
- Но почему Зевс проклянет людей, раз они ничего не сделали плохого? Ты так не стал бы.
