— Постой! Кончится дело, заживем в Минске! — ответил Ходзевич.
В это время к нему подбежал Казимир и, упав на землю, обнял его ноги.
Ходзевич задрожал, как лист.
— Что? Что?
— Пан мой, смилуйся!
— Ольга? — не своим голосом закричал Ходзевич.
— Пропала! — ответил Казимир и тотчас упал от страшного удара в голову рукоятью пистолета, бывшего в руках у Ходзевича.
Ходзевич словно обезумел. Свежинский обхватил его руками и держал, пока он бесновался и плакал.
Действительно, Ходзевич на время словно позабыл об Ольге, но это только казалось. Не такое было время московского сидения, чтобы бабиться и нежиться, когда приходилось по целым дням не слезать с коня, и Ходзевич почти не заглядывал к Ольге; но не проходило часа, чтобы он не думал о ней, не проходило дня, чтобы он не расспрашивал о ней.
Княжна сидела у него под замком, под неусыпным надзором верных пахоликов, окруженная полным вниманием. Ходзевич прислал ей и жемчуга, и камней, и золотых нитей, и разнообразного шелка, чтобы она работала на пяльцах; но никакая работа не шла на ум Ольге. Целые дни она сидела на одном месте недвижно, сложив руки на коленях и устремив взор в одну точку. Думы, чернее ненастных осенних туч, проходили в ее голове. Надежда оставляла ее, и впереди призраком ужаса стоял Ходзевич с протянутыми для ласк руками.
И вдруг однажды пахолик, принесший ей вечером ужин, тихо сказал ей:
— Не бойся, Ольга, и не печалуйся!
Она вздрогнула и с изумлением подняла на него взор.
Молодой пахолик широко улыбнулся и спросил:
— Али не узнаешь?
— Паша! — воскликнула Ольга, горячо обнимая мнимого пахолика.
— Тсс… — остановила ее Пашка, — за дверями в сенях трое стражников. Не дай Бог, услышат!
— Паша, выручи меня, как раньше выручала. В неволю к татарам лучше! — взмолилась Ольга.
— Тебя не обидел он? — быстро спросила Пашка.
Ольга покачала головой.
— Ну, — встряхнула головой Пашка, — тогда все пустое! Теперь ему не до тебя, каждый день воевать приходится, а мы той порой и убежим отсюда.
Ольга слушала ее и подчинялась ее голосу. Удивление, граничившее с восторгом, охватывало ее при мысли о подвигах Пашки. Ведь она отлично знала, что ждет ее здесь в случае изобличения.
— Паша, — с удивлением сказала она, — да как же ты попала сюда? Тебе не страшно?
— Их-то, дурней этих? Нашла кого! А что до того, как попала, так долго рассказывать. Того и гляди, те заприметят. Я еще приду к тебе. Не горюй и не бойся, я всегда тут в поблизости. А теперь прощай. — Она обняла Ольгу и скользнула в двери. — Ну и кралю же подцепил ваш пан поручик, — сказала она, выходя из горницы в сенцы, где трое пахоликов играли в кости.
— Говорил же тебе, а ты не верил, — сказал один из играющих. — Княжна!
— Княжна-то княжна, — отозвался другой, — да хлопот с нею не оберешься: волокита одна.
— Я бы всех баб за ворота, — сказал третий.
— Ну, панове, я пойду, — сказала Пашка, — а то мой задается. А в другой раз пустите посмотреть на красотку?
— Да ходи хоть каждый день, — ответил старший пахолик.
— Нам что, — подхватил другой, — только в кости поигрывай! — И все трое засмеялись.
Пашка кивнула им и вышла.
С того времени она почти каждый день навещала Ольгу, но все еще не могла придумать способ увести ее, потому что сторожили Ольгу хотя и вечно полупьяные, но добросовестные пахолики под контролем хитрого Казимира.
Пашка слонялась по городу, думая свою думу и составляя план за планом. Ночуя то на одном, то на другом постоялом дворе, обедая в Охотном ряду, бродя по улицам Москвы, она часто думала встретить хоть земляка и с ним отвести свою душу. Эти путешествия были теперь небезопасны: москвичи, видя ее в костюме пахолика, принимали ее за поляка, и она не раз подвергалась опасности быть убитой. Не надо было много думать, чтобы понять настроение Москвы против поляков, и Пашка прежде всего решила запастись русской одеждой. Тот же корчмарь продал ей два полных костюма стрельца.
«Про всякий случай», — подумала Пашка, приобретая второй костюм, и вдруг тут же, в лавке корчмаря, ей мелькнула мысль.
— Давай, жид, еще костюм для меня! — сказала она.
— Ну, и какой пану потшибуе? — спросил жид.
— Известно какой! Давай жупан желтый, венгерку да шаровары, сапоги сафьяновые.
— Ну, это можно! Только жупан зеленый будет. Для тебя словно по мерке будет.
— Ну и давай его! — сказала Пашка.
В тот же день она была у Ольги.
— Вот тебе сафьяновые сапоги, — сказала она, — спрячь их хорошенько. Завтра шаровары принесу, а там жупан. Все понемножку, чтобы те собаки не пронюхали. А как весь костюм соберем, так и айда! Я уж угощу тех псов. Авось вылезем.
— Я ничего не побоюсь, Паша, лишь бы уйти отсюда.
— И выйдем, и выйдем, ты не плачь только! — сказала, усмехаясь, Пашка, хотя и сама хорошо не знала, как ей удастся выбраться с Ольгой из этой берлоги.
Мало-помалу она перетащила весь костюм.
— Я уйду, а ты останешься, — сказала она Ольге, — как я зайду снова, ты уж готова будь!
Она оставила Ольгу и присоединилась к пахоликам.
— Ну, панове, и что за мед я достал! — сказала она, доставая из угла сеней кувшин. — У одного боярина скрал.
— Ха-ха-ха! — засмеялись пахолики. — Давай попробуем!
— А смотрите, братику, вдруг Казимир придет, а то и сам пан? — опасливо сказал один из них.
— Вот трус! Что Казимир? Казимир теперь где-нибудь баб ищет, а пан на разъезды послан.
— И то, братику! Ну, давай твой мед!
И пахолики жадно начали опоражнивать кувшин крепкого меда.
— Песьи дети эти москали! — сказал один, хмелея. — И нас не уважают, и никакой вежливости не имеют, а мед умеют варить!
— Вот приедет Владислав, мы вволю потешимся!
— Жди! — перебил мрачно третий. — И Владислав не приедет, и нам влетит. Был я в Кремле.
Пахолики перестали пить и приготовились слушать. Пашке это было не с руки, и она весело перебила:
— Ну а пока ты там будешь, я весь мед выцежу, ничего не оставлю.
— А пусть его был в Кремле, братику, что нам пугать друг друга! — подхватил один из пахоликов. — Давай лучше пить, пока глотку не перерезали! Антусь, давай кости!
— Вот это я люблю! — ответила Пашка. — Десять злотых на чет бросай!
Пахолики увлеклись игрой и тянули крепкий мед. Мало-помалу хмель брал свое, и они махали руками все медлительней, а их языки уже еле ворочались.
Пашка осторожно встала и скользнула в комнату Ольги.
— Выходи, идем, идем! — сказала она.
Ольга смело вышла за Пашкой.
— Ха-ха-ха! — засмеялся вдруг один из пахоликов. — Вот мед! Был один Антусь, теперь два стало. Кидай на чет!
Пашка ничего не ответила и быстро тащила за руку Ольгу.
Вдруг при самом выходе на нее наскочил Казимир. Он словно слетел с коня, которого с маху осадил во дворе. Его лицо было встревоженно.
— Бегите на конюшню и сбирайте лошадей, — торопливо сказал он Пашке, — двух в телеги запрягите. Да живо! Сейчас в Кремль едем!
— Сейчас, пан! — бойко ответила Пашка.
Казимир махнул рукой и побежал в дом, а Пашка, схватив Ольгу, стремглав кинулась из ворот.
Было уже темно. Несколькими поворотами по извилистым улицам они совершенно запутали свой след, и Пашка остановилась перевести дух.
Ольга бросилась ей на шею и зарыдала.
— Спасена, спасена! — говорила она сквозь слезы.
— Ну, ну, — останавливала ее Пашка, — дай Бог, чтобы больше уже ничего не стряслось с нами. Пойдем теперь!
Она повела ее сперва далеко на пустырь, где под камнем догадалась спрятать стрелецкие костюмы, и сказала Ольге:
— Ну, снова переодевайся!
Та послушно стала переодеваться. Пашка сделала то же.
— Ну, а теперь пойдем на постоялый!
Она привела ее на один из дворов и, к удивлению, увидела там целое сборище. Мужики, мещане, несколько стрельцов сидели и жарко беседовали.
— А, еще пришли, — приветствовал их приход здоровенный детина. — Ну что, молодчики, будем завтра поляков бить? А?
— Будем! — весело ответила Пашка.
— И уж зададим мы им гону! — потрясая бердышем, сказал бородатый стрелец.
Глава VII
29 марта 1612 года
В ночь с понедельника на вторник 29 марта 1612 года в домике Стрижова собралась та же компания, с которой свел Теряева, Терехова и Андреева Силантий; только теперь председательствовал не Стрижов с Кузьмичом, а князь Теряев-Распояхин. Дело родины всецело овладело им; он сознавал, какую большую заботу взял на себя, согласившись стать во главе московского ополчения, и его лицо дышало решимостью, когда он говорил или отдавал приказания. Рядом с ним сидел Терехов, склонив голову на руку. И он горел не менее других патриотическим чувством, но мысль об Ольге томила его душу.
