мне достаточно ощущения живущего во мне времени.
Так тягостны отчуждение и холод в отношениях с людьми, которыми гордился, юношески мечтая об общем деле, так просто то, что произошло между нами, будто не зная, пророчествовал в своей книге, но иначе и быть не могло, если оставаться верным написанному: перекресток, рубеж, от которого дороги ведут, хочешь не хочешь, в разные стороны.
Задача увидеть себя в некоем зеркале и, даже испугавшись увиденного, устыдившись, по мере слабых сил увиденное зафиксировать была выполнена. Так и произошло, хотя, разумеется, истинно сказано было некогда Псалмопевцем и повторено Гоголем в «Авторской исповеди» — всякий человек ложь.
4
Может показаться, как уже говорилось, сомнительным новое и новое возвращение к материалу предыдущему, уже записанному, — переоценка или защита сказанного. Но для меня это не просто возвращение или переоценка, никак не защита — сказанное сказалось, и я несу ответственность за каждое написанное мною слово. Речь о том, что путь, который мне открылся, есть моя жизнь, осознанное существование. Это трудный путь, я отдаю себе в этом отчет, а потому естественно стремление не тащить с собой ничего лишнего. Бог с ними, с дорогими моему сердцу, но ненужными на этом пути сувенирами и воспоминаниями. Если я выбрал дорогу и отказался от другого пути, надо ли держаться за них, тащить, надрываясь, то, что только мешает на этой дороге. Да — да, нет — нет, а прочее от лукавого. Всю жизнь, задыхаясь от непосильной ноши, я тащил ее, проливал слезы над всяким клочком дорогих мне воспоминаний, не умел отбирать необходимое, полагал, что когда-то наступит день разборки — стирки, как говорил у Толстого Вронский, — я разберу и рассортирую, разложу, выброшу… Оттягивал до лучших времен — безделья, болезни или отдыха, не понимал, что речь идет о деле насущном, о тягости, не сбросив которую не выберешься на единственную тропу.
Как получается, что один судит другого под солнцем — что здесь, кроме слабости и тщеславия, гордости и суетливого самодовольства? Что можем мы знать о том, что и как совершил этот другой, что оно для него значит и как ему обернулось? Но мы судим, и все наши отношения друг с другом определены этим постоянным судом. Мы даже убеждены в необходимости произносить свой суд над другими, порой полагая это своей нравственной обязанностью, а порой вершим его просто по неразумию и легкомыслию. Но однажды, остановившись на бегу, оглянувшись, проснувшись ночью в похмельной беспомощности, вспомнив сказанное или подуманное, вдруг ужаснешься содеянному — неважно, пусть только мысленно.
Как складываются отношения между людьми, возникают приязнь, симпатия, дружба, любовь — связи, рационально никак не объяснимые, чья прочность стоит любых покоящихся на основаниях вполне материальных? Как преодолевается и удается ли до конца преодолеть в таких отношениях собственное, за счет другого самоутверждение, непонимание чужой личности, ее прав на совсем иную, свою, чаще всего только раздражающую жизнь?..
Я пишу книгу, которой живу, ее слабость и несовершенство выражают всего лишь собственную мою слабость и столь явное мне несовершенство. Я не упреждаю этим своих критиков, ибо в критике, видит Бог, не нуждаюсь. Так, полагаю я вполне теоретически, записываю все это в своей тетради, а если свистнуть лохматого Марта, запереть дверь, пройти лесочком под высоченными — не обхватишь — соснами и березами к железной дороге, а потом вдоль нее через журчащую в полыньях речушку — петуху по колено, в которой я мальчиком учился плавать, а теперь и подумать об этом удивительно; подняться на платформу, поглотать, дожидаясь электрички, снежку, что сыплется и сыплется с неба, сесть у окошка и продумать предстоящий разговор, глядя, как уносится назад ничуть не изменившаяся за сорок лет дорога; а потом, промчавшись под землей под огромным городом, постучаться на каком-то этаже в квартиру моего старого приятеля… Дверь откроет живой, а не теоретически привидевшийся человек. Почему я так не сделал, не попытался, хотя что проще; приехать, постучаться, сесть — и глаза в глаза выяснить все наши расхождения, вполне принципиальные, уводящие дальше и дальше…
Вот в чем моя несомненная вина, потому что, упиваясь обидой, пониманием собственной правоты, логикой увидевшегося прямого падения, подтверждавшего всякого рода предположения, я поступал всего лишь как гордец и честолюбец. Быть может, человеку следовало подать руку, а я азартно ловил в его действиях подтверждения выстраиваемой за него чуждой мне его позиции, продолжал таить от него подуманное о нем, сказанное…
А что происходит там, на каком-то этаже снаружи благополучного дома? Быть может, подлинное страдание, готовность откликнуться или незнание, что есть путь иной — истинный? Быть может, там ждали меня, а я не постучал, моего слова, а я таил его про себя, моей книги, а я показывал ее всем вокруг?
Человека нельзя считать конченым, пока он жив, в забвении этого моя вина перед товарищем, а потому все более важной кажется работа, которую следует завершить: быть может, кто-то еще поймет единственность открывшейся мне однажды дороги.
5
Как непереносимо огромна сумма вины, ложащаяся на плечи человеку, задумавшемуся однажды о всей своей жизни. Человек верующий, церковный освобождается от нее покаянием, приходит к своему концу причастившись, готовый к встрече там, где всех, говорят, ждет последний Суд. У человека моего опыта, знать не знающего, что такое Церковь, вина растет как снежный ком, а когда годы переходят за сорок, плечи трещат, не выдерживает, лопается сердце, и мы, возвращаясь с похорон, толкуем о феномене массовости сердечных заболеваний, сшибке и радиации.
Быть может, свидетельством литературности избранного мною жанра, хотя я и пытаюсь выдавать его за дневник, служит как раз то, что из всей суммы содеянного мною я выбираю немногое, самое для себя тяжкое. Приятели будут снисходительно улыбаться, говорить об очередном пети-жё, об умолчании известного даже им, с чем сталкивался, разговаривая о предыдущих двух книгах, выслушивая сетования и поучения. Что я могу сказать, кроме того, что помимо предполагаемого читателя у меня есть Свидетель, Коему и без того ясен мой замысел, а читателя я предваряю заранее, процитировав из «Выбранных мест» Гоголя:
«…а иной даже требует от меня какой-то искренности и откровенности, не понимая сам, чего он требует. И к чему это пустое любопытство знать вперед и эта пустая, ни к чему не ведущая торопливость, которою, как я замечаю, уже и ты начинаешь заражаться? Смотри, как в природе совершается все чинно и мудро, в каком стройном законе, и как все разумно исходит одно из другого! Одни мы, Бог весть из чего, мечемся. Все торопится. Все в какой-то горячке. Ну, взвесил ли
