– Нас, поляков, на свете в десять раз больше, богатства наши Господь столь приумножил, что в моем Сохачевском старостве родится больше пшеницы, нежели во всей Швеции, что до храбрости, то я был под Кирхгольмом, где мы с тремя тысячами гусар разбили вдребезги восемнадцать тысяч отборного шведского войска.
– Так по какой же причине, – воскликнул Кмициц, у которого глаза заблестели при воспоминании о Кирхгольме, – мы и сейчас не можем их одолеть?
– Первое дело, – неторопливо ответил старик, – мы умалились, а они выросли и нашими же собственными руками покорили нас, как раньше собственными их руками покорили немцев. Такова воля Господня, и, говорю тебе, нет такой силы, которая сегодня могла бы устоять против них!
– А коль опомнится шляхта и соберется на защиту своего государя, коль возьмутся все за оружие, что ты посоветуешь сделать тогда и как сам поступишь?
– Пойду на врага вместе со всеми и сложу свою голову и всякому посоветую сделать то же, ибо такие наступят времена, что лучше нам их не видеть!
– Горше, нежели теперь, быть не может! Клянусь Богом, не может! Немыслимое это дело! – воскликнул Кмициц.
– Видишь ли, – молвил староста, – антихрист явится перед вторым пришествием, и сказано в Писании, что злые возьмут тогда верх над праведными, и антихрист будет ходить по свету, проповедовать против истинной веры и совращать людей в веру ложную. По Божию попущению везде восторжествует зло, и так будет до той самой поры, когда ангелы трубным гласом возвестят о скончании века.
Староста откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и продолжал тихим, таинственным голосом:
– Сказано в Писании, что знамения будут. Знамения на солнце в виде меча и десницы уже были. Боже, буди милостив к нам, грешным! Злые одолевают праведных, ибо побеждает швед и его приспешники. Истинная вера в упадке, ибо возвышаются лютеране. Люди! Ужели вы не видите, что приближается dies irae, dies illa[112]. Мне семьдесят лет, и стою я на бреге Стикса, перевозчика жду и челн… Я прозреваю будущее!
Староста умолк, а Кмициц в страхе смотрел на него, ибо мысли старика показались ему справедливыми и выводы верными, испугался он Страшного суда и крепко задумался.
Но староста не глядел на него, взор его был устремлен в пространство.
– Так как же победить шведов, – сказал он в заключение, – когда это Божье попущение, воля Господня, открытая и возвещенная в пророчествах?! В Ченстохову надо идти, в Ченстохову!
И он снова умолк.
Заходило солнце, косые лучи его, заглядывая в окна, преломлялись в стеклах, оправленных свинцом, и ложились на пол семицветною радугой. Покой погружался во мрак. Кмицицу становилось все страшней, минутами ему чудилось, что стоит только исчезнуть свету, и тотчас раздастся трубный глас ангелов, зовущих на суд.
– О каких пророчествах ты говоришь, милостивый пан? – спросил он наконец у старосты, ибо молчание показалось ему еще страшнее.
Вместо ответа староста повернулся к двери, ведшей в смежный покой, и позвал:
– Оленька! Оленька!
– О, Боже! – воскликнул Кмициц. – Кого это ты зовешь?
В эту минуту он во все верил, верил и в то, что его Оленька, чудом перенесенная из Кейдан, явится его взору. И, забыв обо всем на свете, он впился глазами в дверь и ждал, затаив дыханье.
– Оленька! Оленька! – снова позвал староста.
Дверь отворилась, и вошла не панна Биллевич, а тоненькая, высокая, красивая девушка, строгостью и спокойствием, разлитым в лице, немного напоминавшая Оленьку. Она была бледна, быть может, даже нездорова, а может, напугана недавним нападением и шла, потупя взор, такой тихой и легкой стопою, будто несло ее легкое дуновение.
– Моя дочь, – сказал староста. – Сыновей дома нет. Они с краковским каштеляном при нашем несчастном короле.
Затем он обратился к дочери:
– Сперва, моя милая, поблагодари этого храброго кавалера за спасение, а потом прочти нам пророчество святой Бригитты.
Девушка поклонилась пану Анджею и вышла, а через минуту вернулась с печатным свитком в руке и, встав в радужной полосе света, стала читать голосом звучным и сладостным:
– Пророчество святой Бригитты: «Явлю тебе сперва пятерых королей и царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, оставя истинное исповедание веры, перешел в ложное. Покинув веру апостольскую, утвердил в королевстве ересь аугсбургскую, стыд и срам почтя за славу себе. Зри Екклезиаст, в коем о Соломоне сказано, что посрамил он славу свою идолопоклонством…»
– Слышишь, милостивый пан? – спросил староста, показывая Кмицицу большой палец левой руки, а остальные держа наготове для счета.
– Слышу.
– «Эрик, сын Густава, волк, – читала девушка, – ненасытною алчностью навлек на себя ненависть всех людей и брата своего Яна. Сперва настиг Яна войною, заподозрив его в ковах с Даниею и Польшей, и, полонив с супругою, четыре года держал в подземелье. Спасенный из узилища, Ян одолел Эрика и, покровительствуемый изменчивой фортуною, лишил его короны и вверг навечно в темницу. Вот непредвиденный случай».
– Замечай! Это уже второй! – сказал староста.
Девушка продолжала:
– «Ян, брат Эрика, гордый орел, трикратно победивший Эрика, датчанина и московита. Сын его Сигизмунд, избранный на польский престол, в чьей крови обитает храбрость. Слава его потомству!»
– Уразумел? – спросил староста.
– Многая лета Яну Казимиру! – воскликнул Кмициц.
– «Карл, король шведский: овен, ибо, как овны ведут стадо, так он вел шведов к беззаконию. Он же ополчался на праведных».
– Это уже четвертый! – прервал чтение староста.
– «Пятый, Густав Адольф, – читала девушка, – агнец убиенный, но не невинный, чья кровь была причиною бедствий и смут».
– Да! Это Густав Адольф, – сказал староста. – О Кристине нет упоминания, ибо перечислены одни мужи. Читай теперь, моя милая, конец, – это прямо о нынешних временах.
Девушка прочитала следующие строки:
– «Шестого явлю тебе: сушу и море он возмутит и малых сих смутит, и година возмездия моего будет в его руке. Коль не достигнет он скоро своего, сотворю суд мой над ним и царство ввергну в скорбь, и будет так, как написано: сеют смуту, а пожинают бедствия и муки. Не токмо сие королевство посещу, но города богатые и могущественные, ибо зван голодный пожрать достояние их. Много будет зла внутреннего, и множиться будут раздоры. Глупцы будут царствовать, мудрецы же и старцы не подымут главы. Честь и правда падут, поколе не придет тот, кто мольбами смирит гнев мой и души своей не пощадит ради любви к правде».
– Вот видишь! – сказал староста.
– Все исполняется так, что только слепой мог бы усомниться! – воскликнул Кмициц.
– Потому и шведы не могут быть побеждены, – ответил староста.
– Поколе не придет тот, кто души не пощадит ради любви к правде! – воскликнул Кмициц. – Пророчество оставляет нам надежду! Стало быть, не суд ждет нас, но спасение!
– Содом был бы пощажен, когда бы нашлись в нем десять праведников, – возразил староста, – но и столько их не нашлось. Не найдется и тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде, и пробьет час суда.
– Пан староста, пан староста, быть этого не может! – воскликнул Кмициц.
Не успел староста ответить ему, как дверь отворилась, и в покой вошел немолодой уже человек в панцире и с мушкетом в руке.
– Пан Щебжицкий? – удивился староста.
– Да, – ответил вошедший, – я услышал, вельможный пан, что тебя осадили разбойники, и поспешил с челядью на помощь.
– Без воли Божьей волос не упадет с головы человека, – ответил старик. – Меня уже спас от разбойников этот вот кавалер. А ты откуда едешь?
– Из Сохачева.
– Что нового слышно?
– Новости одна другой хуже, вельможный пан староста. Новая беда!
– Что случилось?
– Воеводства Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское сдались Карлу Густаву. Акт уже подписан и послами и Карлом.
Староста покачал головою и обратился к Кмицицу.
– Вот видишь! – сказал он. – И ты еще надеешься, что найдется тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде.
Кмициц схватился за волосы.
– Горе! Горе! – повторял он в беспамятстве.
А Щебжицкий продолжал:
– Толкуют, будто остатки войск пана гетмана Потоцкого отказываются повиноваться ему и хотят идти к шведам. Гетман, опасаясь за свою жизнь, принужден согласиться.
– Сеют смуту, а пожнут бедствия и муки, – сказал староста. – Кто хочет покаяться в грехах, тому время!
Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчества, ни вести, он хотел сесть поскорей на коня и остудить на ветру разгоряченную голову. Он вскочил и стал прощаться со старостой.
– Куда это ты так спешишь? – спросил староста.
– В Ченстохову, ибо грешник я!
– Тогда не стану тебя задерживать, хоть и рад бы попотчевать, но дело это неотложное, ибо суд уже близок.
Кмициц вышел, а вслед за ним вышла и девушка, чтобы вместо отца, который был уже слаб ногами, проводить гостя.
