Наутро я встал поздно. Пошел искать Бенни и нашел его во дворе, под одной из вишен. Он сидел, подтянув колени к груди и обхватив их руками, смотрел на дальний склон долины, в которой мы жили, но, казалось, заглядывал куда-то далеко-далеко.
Я присел рядом.
– Как дела?
– Нормально.
Какое-то время мы оба молчали. Над нами мягко шелестели листья. Вишня давно отцвела, но ягоды еще не созрели. День выдался жарким, но вишня дарила нам тень, а следовательно, и прохладу.
– Папа? – наконец, вырвалось у него.
– Да?
– Если ты не возражаешь...
– Ты о чем?
– Я знаю, что ты скажешь...
– Скажу насчет чего?
– Насчет того, что нет ни рая, ни ангелов и всего такого.
– Дело не в том, что я скажу, Бенни. Это правда.
– Ну... все равно, если ты не против, я буду представлять себе, что мама на небесах.
Даже через месяц после ее смерти его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего, и я знал, что пройдут месяцы, а то и годы, прежде чем он полностью придет в себя, поэтому на этот раз я не стал убеждать его в том, что религия – это глупость.
– Позволь мне подумать пару минут. Хорошо?
Мы сидели бок о бок, смотрели на другой склон долины, но я знал, что у каждого из нас перед глазами стоит другое. Я видел Элен, какой она была Четвертого июля прошлым летом: в белых шортах и желтой блузке бросала "фрисби" со мной и Бенни, смеялась, смеялась, смеялась. Не знаю, что видел Бенни, но подозреваю, что рай, ангелов в белых одеждах и с нимбами, золотые ступени, ведущие к золотому трону.
– Она не может вот так уйти, – вырвалось у Бенни. – Они была слишком хорошей, чтобы совсем уйти. Она должна быть... где-то.
– Все правильно, Бенни. Она есть. Твоя мама находится в тебе. Во-первых, у тебя ее гены. Ты еще не знаешь, что такое гены, но они у тебя есть: ее волосы, ее глаза... Она была хорошим человеком, учила тебя истинным ценностям, а потому ты тоже вырастешь хорошим человеком. Когда-нибудь у тебя будут свои дети, и своими генами твоя мама перейдет в них и в их детей. Твоя мама живет в нашей памяти и в памяти наших друзей. Очень много людей видели от нее только добро, и это добро пусть в малой степени, но облагораживало их. Люди эти и в дальнейшем будут вспоминать ее, благодаря ей будут добрее к другим людям, и ее доброта будет жить и жить.
Бенни слушал внимательно, но я подозревал, что идея достижения бессмертия через линию крови и мораль еще недоступна его восприятию. Попытался найти слова, чтобы получше растолковать ее.
Но он заговорил первым.
– Нет. Доброты недостаточно. Хорошо, конечно, что многие люди будут ее помнить, но этого недостаточно. Она должна где-то быть. Не только память о ней. Она не должна исчезнуть бесследно. Поэтому, если ты не против, я буду считать, что она в раю.
– Нет, я, конечно, против, Бенни, – я обнял его. – Лучше всего, сынок, смотреть правде в глаза...
Он покачал головой.
– Она там, папа. Не может она просто исчезнуть. Она где-то есть. Я знаю. Я знаю, что есть. И она счастлива.
– Бенни...
Он встал, поднял голову.
– Скоро будем есть вишни?
– Бенни, не переводи разговор на другое. Мы...
– Можем мы поехать на ленч в ресторан миссис Фостер? Бургеры, жареный картофель, "кока", потом вишневое мороженое?
– Бенни...
– Так можем или нет?
– Конечно. Но...
– Чур, я за рулем! – закричал он и побежал к гаражу, смеясь над своей шуткой.
Весь следующий год упорный отказ Бенни признать, что матери больше нет, сначала нервировал меня, потом раздражал, наконец, начал выводить из себя. Каждый вечер, лежа в постели и ожидая, когда придет сон, он говорил с ней и, похоже, твердо знал, что она то слышит. Часто после того, как я укрывал его и, пожелав спокойной ночи, уходил из комнаты, он выскальзывал из-под одеяла, вставал на колени у кровати и молился о том, чтобы его мама была счастлива там, где она сейчас.
Дважды я случайно слышал его. В других случаях я останавливался за дверью в коридоре и слышал, как он, выждав какое-то время, чтобы дать мне спуститься вниз, обращался к богу, хотя мог знать о боге лишь то, что тайком подсмотрел в телешоу или услышал от друзей в школе.
Я решил не вмешиваться, полагая, что эта детская вера в бога сама собой сойдет на нет, когда он поймет, что бог никогда ему не ответит. Не получая божественного знака о том, что душа его матери пережила смерть, Бенни начал бы понимать, что о религии ему говорили чистую правду, и вернулся бы в мир здравомыслия, который я для него создал и где терпеливо ждал. Я не хотел говорить ему, что знаю о его молитвах, не хотел высмеивать или отговаривать, потому что понимал: родительский нажим может привести к обратному результату и он еще крепче ухватится за иррациональную мечту о вечной жизни.
Но прошло четыре месяца, его вечерние беседы с умершей матерью и богом не прекращались, и я больше не мог терпеть молитв, возносимых в моем доме. Пусть слышал я их редко, но знал, что они произносятся, и меня это бесило. Я перешел к решительным действиям. Убеждал, спорил, умолял. Прибегнул к классическому методу кнута и пряника: наказывал за каждое проявление религиозных чувств, вознаграждал за любое антирелигиозное изречение, даже если оно срывалось с его губ неосознанно или я истолковывал его как антирелигиозное. Пряники ему доставались редко, в основном я его наказывал.
Нет, не порол и не применял мер физического воздействия. Это говорит в мою пользу. Не пытался выбить из него бога, как мои родители вколачивали его в меня.
После того как все мои старания пошли прахом, я отвел Бенни к доктору Гертону, психоаналитику.
– Он никак не может примириться со смертью матери, – сказал я Гертону. – Не может это... осознать. Я за него тревожусь.
После трех сеансов с Бенни на протяжении двух недель доктор Гертон позвонил мне, чтобы сказать, что Бенни больше не надо приезжать к нему.
– С ним все в порядке, мистер Фаллон. Тревожиться вам не о чем.
– Но это не так, – возражал я. – Ему нужен психоаналитик. Он по-прежнему не может... осознать, что его мать умерла.
– Мистер Фаллон, вы упоминали об этом раньше, но я так и не получил ясного объяснения: а в чем, собственно, вы видите свидетельства того, что он не может осознать смерть матери? Что именно вас тревожит?
– Он молится, – ответил я. – Молит бога о ее безопасности и счастье. И говорит с матерью в полной уверенности, что она его слышит. Говорит с ней каждый вечер.
– О, мистер Фаллон, если это все, что вас тревожит, ответственно заявляю, что беспокоиться не о чем. Говорить с матерью, молиться за нее, это совершенно нормально и...
– Каждый вечер! – повторил я.
– Да хоть десять раз на дню. Действительно, в этом нет никакой аномалии. Говорить с богом о матери и говорить с матерью на небесах... это всего лишь психологический механизм, с помощью которого он постепенно сживается с фактом, что ее больше нет рядом с ним. Это совершенно нормально.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
