А Гучков – запретил: могут быть политические осложнения.
А какие будут осложнения от отмены погонов у моряков – этого он не подумал. Как от пожара отгораживаясь, в тот же день вослед должен был Корнилов издать свой приказ (очень странный на вид): что об отмене погонов для сухопутных войск он не получал распоряжений (написать „сохраняются” – так не знаешь, может завтра отменят), и поэтому лица, позволяющие себе срывать или срезывать погоны, подлежат задержанию как провокаторы. (Этого слова Корнилов и не знал сроду, но сейчас все бранятся этим словом, как хуже изменника Родине.)
В минувшее воскресенье Корнилов встречал на Финляндском вокзале партию наших увечных, воротившихся из плена. Заливается кровью сердце – смотреть и слушать, что они перенесли. И – к чему эти все их страдания?… Или его собственная 48-я дивизия, окружённая и уничтоженная в макензеновском прорыве? – из этих наглых сегодняшних гарнизонных харь кто это помнит?
Ах, жалел он, что вызвали его от корпуса на этот треклятый Петроградский округ. (Уже раз – сорвался и просился у Гучкова: снять с Округа. Не пускает.)
Временное правительство – бабы, не способные ни на что. Измучивало Корнилова, что у министров – всё время какие-то сложные скрытые расчёты, нет простой прямоты – а без прямоты Корнилов не умел обращаться с людьми.
Спасение могло прийти только из глуби армии. И тут решала Ставка. Прежде всего – Верховный Главнокомандующий.
Каков Алексеев? Корнилов видел его лишь на проезде сюда через Ставку, четверть часа. Бойцом – не показался он. А доверие между ними мелькнуло сразу. Да по посту, им занятому, Алексеев один только и мог сейчас изменить ход событий.
И сегодня Корнилов встречал Алексеева на вокзале с большой надеждой. Он – жаждал увидеть сейчас вождя себе. Для решительного Верховного – решительный командующий столичным Округом – находка, сила. И получив бы любое сильное приказание, хоть переарестовать Совет, – выполнить его. (Пытаться выполнить… Корнилова не стесняло, что он в Петрограде – единственный сильный генерал. Стесняло – сколько он наберёт верных юнкеров и лучших команд. Да хоть бы, ну, больше трёх тысяч. Эх, прав был Крымов месяц назад: наверно тогда и надо было разгонять. Но как было поднять руку помимо правительства?)
Встречал с такой надеждой, но, как всегда, непроницаем для самого допытчивого взгляда. Есть эта непроницаемость, когда глаза твои узкие, скошенные, на смуглом лице не выдаст ни румянец, ни бледность.
Уже по дороге с вокзала на заднем сиденьи автомобиля разговаривали тихо. Потом в довмине, пока Гучков ещё не принял Алексеева.
Корнилов отрывисто бросал, как оно есть. Разложение. Позор. И казаки туда же. А Кронштадт?!
Разговаривать он не мастер, доказывать.
А Алексеев – нет, мирный старичок. И движенья мягкие округлые. Надо, мол, научиться работать с комитетами.
– Комитеты – хуже Советов, – отрубил Корнилов. – Те хоть штатские, у себя, а эти – военные, у нас внутри. Какая это армия?
И всё равно, мол, отнестись к ним с большим доверием, простить им некоторые крайности.
Нет, этот – команды не подаст.
Кто же подаст??
52
Генерал Алексеев ждал с утра большой беседы с Гучковым, ждал от него полного внимания, за чем и ехал, – а поговорили всего десять минут: и болен Гучков, и чем-то занят, и вот сегодня днём на заседании правительства всё изложите – и не надо смягчать, не надо розовых красок, а всё как есть. А после заседания уж мы с вами поговорим.
Обидно, всё не то. При грандиозном развале армии – так о многом было говорить с военным министром с глазу на глаз! При остальных министрах так откровенно не доложишь.
Но вот удача: в Петрограде – Колчак. И на эти свободные часы до совета министров Алексеев пригласил его к себе. Каким это чудом в Черноморском флоте сохранилось настроение победоносной войны? Хотел Алексеев поучиться у Колчака: как же с этими комитетами работать? Почему ж это удалось одному Колчаку?
Последний раз они виделись зимой в Севастополе, когда Алексеев лечился там и был чуть не при смерти. Но и сегодня соотношение здоровья и болезни между ними сохранялось огромно. Колчак – как железный, всегда готовый к команде, к действию, зоркий, быстрый, никогда не запутанный в побочностях. И высокий пост не придал Колчаку повадок барства, лености, что так погубляло многих. Напротив, недостаток его – повышенная пылкость и нервность.
Вот и пожаловал – с открытым пронзительным видом, высоким лбом, пригорбленным парусным носом. Похудел с зимы.
О комитетах? Докладывал.
Надо было переступить какой-то порог сознания: разрешить совершаться тому, что до сих пор ошибочно казалось нам недопустимым.
Всё складно, Алексеев готов бы этому следовать, но как применить? нигде не получается, везде почему-то сразу разваливается.
Колчак и подробней.
Когда уже получилось – очень заманчиво. Но где же ключ? Алексеев не ухватывал.
Впрочем, и Колчак не сильно хвастался. Честно говоря, в Севастополе совсем не так хорошо. Порядок, может быть, держится на последних остатках благоразумия. Вот – эсеры. Столкновений с ними до сих пор не было, но могут произойти. Память 1905 года встаёт угрожающе. Уже носили по Севастополю гробы тогдашних жертв (или какие-то вместо них). Вот стали требовать в южных газетах, чтоб адмирал Колчак лично искал бы прах казнённого лейтенанта Шмидта и перевозил бы его в Одессу. И уже самочинно ездила делегация матросов на остров Березань, искать место расстрела. И чем эти все тревоги кончатся? В московском „Утре России” напечатали анонимную заметку, будто над лейтенантом Шмидтом при аресте были издевательства, – теперь ведь свобода и каждый может лгать, что хочет, сам скрываясь. И уже свидетели-офицеры за подписями опровергали, – и что ещё будет с этими офицерами? То прибывают из-за границы матросы с бывшего бунтарского „Потёмкина” и, мол, хотят вступить во флот, ценное пополнение. То на „Екатерине” захотели поднять жёлто-голубой флаг: на нём, видите ли, много украинцев. И с такими же знамёнами их собрание в севастопольском цирке: требуют автономии Украины и чуть ли не отдельного украинского флота – и как быть с ними? не в Севастополе же это будет решаться.
А с этим снятием морских погонов? – какое смятение, вот телеграмма из Севастополя. Как быть в сухопутных частях флота? – неясно. Приказали офицерам идти на парад 1 мая в погонах, потом передумали – без погонов, но не могли хорошо сообщить. И одни офицеры, добравшись до своих штабов, спешно сами срывали, а с других на улице срывали солдаты, чего в Севастополе представить было нельзя! – и кричали: „Контрреволюция идёт! Бери их!”
Тут Алексеев мог только покивать: это был грубый ляпсус Гучкова.
Но Колчак-то, главное, не с этим пришёл, он вот с какой идеей: сейчас нам нужна, срочно нужна какая-нибудь крупная победа! Сухопутная армия – не способна.
– А флот – может! Дайте нам взять Босфор!
Но – вздохнуть лишь мог Алексеев. Не только он всегда был против. И не только нет подвижности на эти два месяца подготовки, но даже вот, через два часа, министрам такое вымолвить предположительно – не под силу, горло не возьмёт.
53
Сегодня днём и должен был заседать Исполнительный Комитет, но какой стоял вопрос: о созыве международной стокгольмской конференции социалистов, в которой ИК брался быть главным инициатором. Соберутся социалисты со всего мира и всем Интернационалом скажут войне – нет! И кончится мировая бойня.
Хотя от тех западных социалистов, которых пока увидели живыми, приехавших в Петроград, – одно разочарование и уныние. Бросились разговаривать с ними как с товарищами, а к концу уже не понимали, чем они отличаются от наших империалистов. „Самоопределение народов” они понимали только тех, которых выгодно освобождать союзникам, но не напротив. „Без аннексий и контрибуций” было им колом в горло – и чтоб увернуться, стали придирчиво требовать, чтобы русские товарищи им подробно разъяснили этот лозунг. Приходили на переговоры с переводчиками, ассистентами, записными книжками, рассаживались куда твои дипломаты. А наша русская сторона (комиссия – Дан, Нахамкис, Гиммер и Шехтер) растерялась. Дело в том, что ни в Исполкоме, ни в Центральных комитетах партий никто до сих пор серьёзно этой формулы не разрабатывал: что именно считать аннексией, а что нет? Что думает Исполком об Эльзас-Лотарингии? Польше? Армении? В каких пределах и в каком смысле понимать самоопределение? Что считать контрибуцией, а что – возмещением убытков? Наша сторона – не нашла ответов, увиливала. А те: в общем, виде – да, согласны, но – конкретно? Потом явился Тома, с ним – атташе из посольства, и допытывались: а может ли русская армия сейчас наступать? а сколько производится снарядов? Невыносимо! Просто сосут кровь из нашей революции! И откуда-то они в этих переговорах поняли, что Совет признал права Франции на Эльзас-Лотарингию, и сразу послали телеграмму в Париж, и там распубликовали во французских газетах. И пришлось новосозданному отделу международных сношений ИК телеграфировать в Европу за подписью Скобелева, опровергать такую басню.
