Негодовали на этих социалистов, а потом смягчились: они – жертвы империализма, опутаны его тенетами.
И вот сейчас получилась ироническая аналогия: вместо конференции, как распространять мир на Европу, сошлись обсуждать, как сорвать с собственной шеи аркан милюковской войны.
Начали топтаться с того же места, на котором засыпали ночью: ничего не решено и ничего не понятно. Членов явилось близко к полному составу, и ко всем непримиримым левым добавился непримиримый Гиммер, втройне навёрстывавший теперь своё ночное отсутствие. Он так построил: тряс резолюцией Всероссийского Совещания об отношении к Временному правительству: о чём мы спорим? мы прежде всего обязаны исполнять свои резолюции! за три недели уже забыли? Вот написано чёрным по белому, мы голосовали: „отразить попытки царистской и буржуазной контрреволюции”, – так это самое мы имеем сейчас! „Решительные шаги к подготовлению всеобщего мира без аннексий и контрибуций”, – где же они? нам на горло наступают! „Поддерживать правительство, поскольку оно свою внешнюю политику строит на почве отказа от захватных стремлений”, – так это разорвано? чего ж мы колеблемся?? Пришёл момент отпора буржуазной власти!
А кого возмущало:
– Да ещё говорят не от себя, а о „всенародном стремлении”! Значит – за всех нас?
– „До решительной победы” – это что ж? Ещё десять лет воевать?
Чернов, к вальяжной фигуре которого на Исполкоме ещё не совсем привыкли, будто и возмущался, но умеренным голосом, не теряя достоинства вида:
– Хорошо, не рвать договоров с союзниками, но и не трясти же царскими. Тактично дать понять союзникам, что договора всё равно придётся пересматривать: ведь ни новая Россия, ни Соединённые Штаты не хотят захватов.
Но большинство-то – оппортунистическое, и нашлись, хотя неуверенные, голоса защитников, что всё же в ноте есть и положительные моменты. И всё же – декларация послана.
Керенского – по-прежнему нельзя было дозваться: болен! Но по Таврическому возник слух, будто Керенский, Некрасов и Терещенко в кабинете голосовали против ноты – это всё-таки обнадёживало. Тут вспомнили предупреждение Керенского последние дни: если на правительство слишком нажмёте, то они уйдут. И осторожные правые, теперь и Дан, и Гоц, убеждали, что влияние советской демократии – не во всех слоях населения, что мы не имеем подготовленных демократических кадров, и не можем сейчас организовать другое правительство, мы не справимся с экономикой, и нас не признает большинство населения…
– Да никуда они не уйдут! – вырывался Гиммер как укушенный, и даже подпрыгивал на середине комнаты. – Никуда они не уйдут, пока мы их не выгоним! Будут сидеть в креслах и держаться, пока их не выгонит реальная сила! Да ни за что они не уйдут от власти! – они понимают, что этим уже не сорвут революцию, теперь уже их уход не страшен, это не первые дни. Но до последней крайности будут защищать своё классовое дело. Жалкая теория „бережения правительства”! Боясь собственной силы, вы преувеличиваете опасность. А если правительство не может выдержать минимума революции – мир, хлеб и землю, – так и раздавить его!
При крохотности его фигуры и срыве голоса на писк это не так уж страшно и звучало.
Кто-то вспомнил:
– И неужели они думают от нас при таких условиях получить заём?!
И забыли даже, что мы заём держим в руках, все рычаги у нас.
Поднялся высокий Церетели, с прошлой ночи грустно-смущённый. Он отвечал на вопрос: как же, как же могло Временное правительство не предупредить о ноте заранее? не показать её Совету? Церетели сообщал, что сегодня с утра разговаривал с членами правительства и те поражены гневом Совета: они даже не представляли, что в ноте есть что-то новое, что надо согласовывать. Они утверждают, что под „победоносным окончанием войны” и понимают установленье демократического мира.
Это уже не помещалось ни в какой голове! Министры до такой степени изолгались? ослепли?
Но что ж им ответил Церетели?!
Что для демократических целей войны нельзя использовать общеимпериалистические слова. Что дух мартовского соглашения был не такой. А они настаивают – что не отступили.
Тут ещё доложили: пришла и кого-нибудь просит выйти делегация 3-й армии: пришли протестовать против слухов, вносящих разъединение между правительством и Советом.
Ещё козырь для Церетели и его группы: ну вот видите, товарищи, неудобно вскрывать конфликт. Нельзя терять благоразумия. Лучше мы сегодня же соберёмся в полном составе вместе с правительством и объяснимся, узнаем, какие же причины их побудили…
– Да о чём объясняться?? – снова прорвался едкий Гиммер: – Тут столкнулись классовые интересы, а такое противоречие принципиально непримиримо! Никакие объяснения правительства не изменят объективного положения дел и не отменят насущных требований революции. Интересы капитала столкнулись с интересами народа. Тут не объясняться надо, а: более сильная сторона должна продиктовать более слабой! И сейчас нам надо обсуждать именно: что именно продиктовать? А вы хотите подменить революционное дело пустыми разговорами! утопить народное движение в закулисных сделках! Рука народа занесена для богатырского удара! – и он поднял свою ручку в кулаке. Прыснули. – Тут предательство революции, а вы ищете толкование отдельных слов, – шахматный ход, применяемый во всех революциях соглашателями.
Он задыхался, даже и он не мог больше. Свернуло его на стул. Да он сегодня превзошёл всех большевиков! Потому что растоптан его февральский замысел: манипулировать бессильным правительством.
А между тем по телефонам Таврического звонили с нескольких заводов, а секретари прибегали сюда докладывать: спрашивают рабочие комитеты: действительно ли нужно идти всем на Мариинскую площадь?
Что такое? откуда ещё это взялось? Остановить! Отменить категорически!
– Это вы? это вы? – на большевиков.
Каменев с великолепным спокойствием: если большинство Исполнительного Комитета решит призвать рабочие массы – большевики тотчас это могут осуществить. Но без Исполнительного Комитета – как же можно?
Однако: и отчего же могло такое возникнуть в разных концах города, на разных заводах, сразу? Кто-то же бегает, поджигает.
Каменев думает: это выросшее сознание масс. Прочли в газетах ноту – и возмутились повсюду. Надо больше верить в массы.
Ну да, выросшее сознание! Если б оно настолько выросло – революции не было бы и забот.
И опять толковали за получасом получас, и ничего же другого не могли решить, как: пока ничего не решать, а встретиться всему полному составу ИК со всем полным правительством.
А – в котором часу? Ведь в 6 часов уже назначен, опубликовали в „Известиях”, экстренный пленум всего Совета.
А – зачем теперь Совет? Не говорили прямо вслух, но: зачем теперь этот Совет? Распорядились печатать созыв в ночном перевозбуждении – а для чего теперь он? Сгонять две тысячи человек, произносить речи – а решение есть заранее: ничего пока не решать.
Станкевич отваживался брать руль в свои руки: сделать так, чтоб и Пленум Совета не пропал совсем зря, а прояснял бы сознание депутатов, и весь расхлябанный советский корабль провести твёрдо через эти шквалы. Исполком не понимает, что на Совете даже внушительней можно высказать.
Станкевич подошёл к ошарашенному Чхеидзе, с блуждающим взором и бездействием на председательском стуле, и, наклонясь, стал внушать: поручить ему первое главное выступление на Совете.
Чхеидзе обрадовался. И закивал, затвердил: да, да! Он уже – почти ничего не мог понять в этом сумасшедшем круговращении.
И тут – вбежали, и не тихим докладыванием, а закричали с порога:
– Финляндский полк в полном вооружении пришёл на Мариинскую площадь – и стал!
Как? что? кто? Кто его вызывал? кто посылал? Революция? Контрреволюция?
– Товарищи, кто его посылал? Кто распорядился?
Никто его не посылал. Никто не распорядился.
И большевики выражали честное удивление, – хотя и рады.
Вооружённый народ – вышел сам?!
Арестуют сейчас правительство? Что это будет? Какой скандал!
Звонить! Предупредить! Бежать! Посылать!
Посылать на площадь и отговаривать солдат. Кого? – ну первого Скобелева конечно, а там другие догонят.
Заседание Исполнительного Комитета развалилось, так и не приняв постановления.
А левое меньшинство – большевики, Кротовский, Александрович, Гиммер, – перемигнувшись, перешли в отдельную комнату.
Народное выступление? Мы – должны быть на высоте и наготове. Если оппортунистический ИК не скажет настоящего слова, то скажем его мы!
Но, по Каменеву, всё – академически неизбежно: классовое буржуазное правительство и не может проводить не антинародную политику. А народную – будем проводить мы, когда будет у нас пролетарская власть. Но тому ещё не пришло время.
