— Asien[102], — сквозь зубы прошипел барин.
После войны он потерял многое, все, что имел, громадное состояние, один из его сыновей пропал без вести, но ничто не причиняло ему столько боли, ничто так не возмущало, как потеря нескольких драгоценных бутылок. (Был среди них и коньяк.) Потому что не мог он найти этому объяснения. Хотя если бы поискал немного, то, несомненно, нашел бы.
Вино, поданное к столу, было столь старым и настоявшимся, что превратилось в желе, поэтому его выложили на блюдца и ели ножом и вилкой. Есть вино ножом и вилкой? Безумие! Специалисты по винам утверждают, что это невозможно. Но поздно, я уже не могу отказаться от этой картины: немцы оккупируют Чехословакию и проч., начинается мировая et cetera, а тем временем в ночной венгерской глуши, в ярко освещенном замке, мой отец, с дамастовой, украшенной белым, шитым фамильным гербом салфеткой за воротом, с помощью ножа и вилки вкушает вино: смакует и поглощает время. Они даже несколько захмелели.
92
После сдачи экзаменов на аттестат зрелости он получил от отца подарок: морскую экскурсию по Норвегии. Пора юноше повидать мир. В качестве «дядьки», в знак племенной солидарности, с ним отправился несколько старший, чем он, кузен Пали, родственник из другой ветви. О том пароходе мы слышали множество сказочных, даже абсурдных вещей; многопалубный! с бассейном и теннисным кортом! Особенно нас раздражало последнее. Как будто мы пароходов не видели! Теннисный корт казался нам беспардонным враньем, выходившим за рамки обычного преувеличения или бахвальства, и мы только отмахивались, как будто рассказывал не отец, а наш одноклассник. Или кто-нибудь из 7/b. (Позднее мы увидели на картинке «Титаник». — Так и быть! Может, это и правда.) Они плавали по Скагерраку и Каттегату. Совершили лодочную прогулку на какой-то прибрежный остров; скалы, пикник, плетеные корзины с креветками, белое вино, свежий хлеб. На одном из утесов загорала совершенно голая женщина. Все сделали вид, будто ничего не заметили. Но отец мой заметил. Женщину, обнаженную целиком, он видел впервые в жизни. Шлюпка шла, то взбираясь на гребень крутой волны, то падая вниз. Отца охватил трепет.
— Я боюсь, — громко проговорил он. Норвежские моряки продолжали грести. — Господа, мне страшно, — констатировал он, словно сделал открытие. — Mine herrer, jeg er redd[103]. — Языки давались ему легко. Он вдруг ощутил бесконечную мощь стихии, почувствовал, что жизнь его зависит только от благосклонности моря, с которым он был незнаком. Классическая встреча с Богом, вид сзади. А кроме того, он понял, что совершенно неважно, где ты находишься, в утлом челне или на океанском лайнере с теннисным кортом. Вот такие две вещи открыл для себя мой отец в норвежском круизе: страх, наготу и Бога.
Кстати, женщина была вовсе не молодой.
93
— Я был жутким провинциалом.
Как многого он не знал, выяснилось после поступления в университет. Но и знал немало. С безграничным и загадочным миром познания он впервые столкнулся в замке Майка, где была богатая, размещавшаяся в двух залах библиотека. Сперва он набросился на романы Жюля Верна. Он проглатывал их один за другим, даже не подозревая, что почти все эти фантасмагории станут через полвека реальностью. Затем его захватили детективные романы Эмиля Габорио. Но книга, которая оказалась самой волнующей, странной, причудливой, была «Корабль-призрак» капитана Марриета. (Закладками он никогда не пользовался. «Человек должен знать, где находится».)
Однако позднее, на галерее, где на полках выстроились великие классики XVIII столетия, он обнаружил нечто, что привлекло его внушительным форматом и достойным убранством томов: французскую «Энциклопедию». Нюх его не подвел, и первая же статья, на которой он открыл энциклопедию, была статья «Dieu»[104], написанная Вольтером. Хотел ли он в самом деле что-то узнать о Боге, или книга раскрылась сама собой, ибо раньше в семье Эстерхази ее открывали на этом месте довольно часто, кто знает? (Мне это неизвестно.)
Однако весьма сомнительно, что в нашей семье узнали о том, кто есть Бог, именно от Вольтера… Это уж слишком.
94
Итак, мой отец с моей матерью прогуливались по сомлевшему от жары перелеску (предгорья Вертеша), и ни один из них не думал о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, достанется моему отцу. Отец — потому, что когда человеку принадлежит все, то думать обо всем этом ему не с руки, да к тому же и незачем; а мать об этом не думала, потому что подумала еще накануне вечером, когда из замка неожиданно прибыл Менюш.
Менюш Тот, или Менюш-младший, бывший слугой отца с тех пор, как он стал совершеннолетним, нагрянул с вопросом, не угодно ли будет барышне Лили прогуляться с баричем Матяшем. Вот об этом она и задумалась, попросив Менюша подождать, пока она взглянет на расписание уроков, — о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, принадлежит молодому отпрыску графской семьи, а также о том, нужно ли ей, ее глазам, это «все вокруг».
— Ладно, Менюш, скажите, что я приду. — Парень не шелохнулся. Моя мать вопросительно наклонила головку, и слуга, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо, кинулся наутек, как заяц или другое какое не шибко смелое существо.
Наша мать была на четыре года старше отца, что долгое время от нас скрывали, конкретней, скрывала Мамочка, и правильно делала, потому что когда мы про это узнали, то крайне изумились и осудили ее за столь неожиданное постарение, которое, ко всему, она устроила у нас за спиной. Супруги должны быть одного возраста, полагали мы, это естественно, а все прочее — извращение. Что дедушка наш на пятнадцать лет старше бабушки — в это мы не вдавались, лишь фарисейски пожимали плечами. Но чтоб женщина была старше мужа, такого не может быть. Вот в это «не может быть» мы и въехали, когда тайна в конце концов вышла наружу. Может, она просто родилась раньше, а не старше его, выдвинул версию младший братишка; это было еще до того, как мы начали изучать математику.
В тот год, когда отец получил аттестат зрелости, Мамочка окончила педагогическое училище. Папочка, по словам Бодицы — она тоже иногда называла его Папочкой, что независимо от смысла звучало мило, — постоянно торчал у них, в доме управляющего, и скорее даже не из-за Мамочки, а из-за царившей в доме душевной атмосферы, что мне следовало понимать (я и понимал) таким образом, что наверху, то бишь в замке, жизнь была холодная и бесчувственная, не то что у них. В доме управляющего частенько устраивали танцы, потому что дед Апик выписал из Дьёра проигрыватель. Граммофон — говорила Бодица; все иностранные слова она, как и Мамочка, произносила по-особенному: та-а-кси, атэлье.
— Матяша дома не очень-то баловали, твой дед, высокородный граф — уж ты не сердись на меня, сынок, — вообще никого не любил, а бабушка — разве что мертвых, вот в чем правда-то.
Я, естественно, не верил ни единому слову своей очаровательной тетушки.
У отца в манере одеваться это самое «насколько хватает глаз», мягко говоря, было незаметным.
— Да ведь вы уже выросли из этих брюк, — изумилась девушка. Она сказала это серьезно, и не думая высмеивать моего отца. Тот с любопытством окинул себя взглядом. Действительно, упомянутый предмет одежды заканчивался выше щиколоток, и даже верх грандиозных высоких ботинок, смахивающих на солдатские башмаки, не стыковался с нижним краем штанин.
— Сойдет, — пожал плечами отец.
Мы знали эту его черту, это его практичное безразличие, небрежное равнодушие к вещам. До красоты (даже собственной) ему не было дела; тут отец продолжал линию своей матери, бабушки из Майка.
Как-то одна милицейская дама, лейтенант, урожденная графиня N., рассказывала, что однажды танцевала с моим отцом и что танцевал отец отвратительно и одет был ужасно… при этом она запустила руку в мою шевелюру. Мне тогда было восемь лет, и в отличие от отца я всегда, при любой возможности пользовался своей красотой — пусть даже тусклой, унаследованной только частично. Графиня N. (лейтенант милиции) была без ума от моих волос.
— Сколько раз мы подшучивали над твоим отцом! А он все отбрехивался! Мол, в деревне ботинки с высокой шнуровкой очень даже практичны, ну а что городской моде неадекватны, я буквально его цитирую, так в соответствующих закупках маменьки это не играет никакой роли! Бог ты мой, ну и спартанка твоя бабушка!
— Брюки как брюки, — констатировал мой отец, — их еще папенька мой носил.
Мать не выдержала, рассмеялась.
— У него, никак, портной помер, — прыснула она.
— Как — помер? Что значит помер?! — покраснел отец, с которым редко случалось, что он чего-то не понимал.
— Вот-вот, преставился славный швец, не успев завершить сие величественное творение, которое, как вы изволили заметить, на протяжении поколений служит верой и правдой вашей семье, с честью пережив не одну вельможную задницу; скончался бедняга, так и не доведя до конца славное произведение под названием брюки с напуском!
