многолетнего отчуждения.
Мама не стала оспаривать это утверждение. С одной оговоркой:
— Твой отец вел себя, как все мужики, — гулял направо и налево. А я, дура такая, как большинство женщин моего поколения, да и всех предыдущих, решила страдать молча. Но отныне все будет по-другому.
Я решила не уточнять, был ли отвратительный Тони первым ее любовником с тех пор, как она ушла из дому. Но спрашивать и не потребовалось, мама предоставила эту информацию добровольно и без подсказки, сообщив мне, что раньше с ней был какой-то тип, специалист по связям с общественностью. Это продлилось всего дней десять, пока он не ушел от нее к стюардессе из авиакомпании «Аллегейни эйрлайнз».
— Представь, что тебя променяли на девицу, которая летает в Буффало, Гаррисбург, Аллентаун, мотается по этим вонючим захолустным дырам.
— Папа, может быть, пытался как-то исправить положение?
— Как бы не так, пытался он! Для этого требуются мужество и умение признать свою неправоту.
— А у тебя самой есть это умение?
Мама помолчала.
— Ты сегодня уж очень прямолинейна, — сказала она наконец.
— Давно пора.
Я закурила.
— Все еще дымишь?
— Все еще дымлю как паровоз, а после того, как меня чуть не взорвали, даже больше. Ты что-то имеешь против?
— Я просто беспокоюсь о твоем здоровье.
— Я до смешного в хорошей физической форме.
— А ешь как птичка.
— Я ем достаточно.
— Нет, ты недоедаешь, я же вижу.
— Если бы я была жирной…
— То я бы не так завидовала.
Неожиданно для себя я улыбнулась.
— Видишь! Я даже смогла тебя рассмешить. Потому что сама наконец раскрепостилась. Доктор Давенпорт сказал мне, что он чувствует, я смогу выйти из всего этого новым человеком, а знаешь почему? Потому что я вижу абсурдность всего происходящего и готова его принять.
— Доктор Давенпорт — психотерапевт?
— Ты, на свою беду, уж очень быстро соображаешь. Да, он психотерапевт. Не строгий фрейдист, гибко подходит к решению проблем. А еще ему около сорока, и он довольно аппетитный.
— Спасибо за эту деталь, мама.
— Да ладно, ты же понимаешь, я просто развлекаюсь. Так вот что говорит доктор Давенпорт: то, что я во всем вижу смешную сторону, спасло мой рассудок.
— Повезло тебе.
— Не будь такой суровой.
— Да вовсе я не суровая… и ты это знаешь.
Мы помолчали. Принесли нашу еду. Мама, опустив глаза, смотрела на свой сэндвич с яйцом.
— Это долгий разговор, — сказала я. — Может, поедим?
Мама уловила намек и перевела разговор на другую тему, избегая любых намеков на великодушие. Вместо этого она стала рассказывать, что всерьез решила стать риелтором и теперь готовится к экзаменам:
— Я не могу продать ни одной квартиры, не получив лицензию нью-йоркского риелтора.
Она уже начала стажировку в одной из крупнейших нью-йоркских компаний, торгующих недвижимостью, — «Кушмен и Вейкфилд».
— Две продажи — и я буду на коне.
— Без зарплаты? То есть, в сущности, ты работаешь за просто так?
— Только за комиссионные. Но я рассчитываю добиться большого успеха. Я намерена стать королевой риелторов Манхэттена.
— Только не с такими волосами.
Мама моргнула, и я увидела слезы. Я почувствовала себя жуткой дрянью — волна вины, с детства накрывавшая меня, заставляя чувствовать себя плохой дочерью, скверной маленькой девчонкой, которая портит матери жизнь с того самого дня, как пришла в этот мир, опять захлестнула меня. Да, своим язвительным замечанием я хотела отомстить, дать маме понять, что наши отношения необратимо изменились, а ее попытка голливудского примирения не удалась. Но вид слез, текущих по ее щекам, заставил меня ощутить совсем другое. Меня вдруг обожгла мысль, что никого другого, кроме матери, у меня нет во всем мире, и как же тоскливо стало мне от этого осознания.
— Однажды, когда у тебя появятся дети… — начала мама.
— У меня никогда не будет детей, — отрезала я.
— Это ты сейчас так говоришь. Но, пожалуйста, не возражай, просто послушай меня: когда-нибудь у тебя будут дети, и в какой-то момент ты поймешь, что все делала неправильно, что они невинны, а ты своими безобразными выходками только все испортила и помогла им стать хуже, а потом всю оставшуюся жизнь будешь сожалеть обо всем, что наделала… Семья — это дерьмо, а дерьмо — это семья. И если это мой способ просить прощения…
Я сидела рядом с мамой, у меня шла кругом голова. Загасив сигарету, я тут же закурила следующую:
— Я могу простить дерьмо. Я забыть его не могу. Как мне с этим быть, мам?
Она подняла на меня широко раскрытые глаза:
— Ты серьезно думаешь, что у меня есть на это ответ?
Мама попробовала уговорить меня остаться, побыть у нее «хоть сегодня до вечера», но я сказала, что возвращаюсь к Дункану. Я знала, что могу выдержать в ее присутствии только недолгое время, на большее меня не хватит. К ее чести, всю оставшуюся часть нашего позднего завтрака она обсуждала мои дела. То, как успешно я справляюсь с учебой, ее впечатлило.
— Учитывая все потрясения, которые ты пережила, нужно сказать, это твоя большая заслуга.
В ответ я чуть не закричала в голос: Пойми ты, то, что я пережила, ни в какое сравнение не идет с тем, что я должна переживать сейчас, постоянно, изо дня в день.
Но оставила эти комментарии при себе. После событий в Дублине не прошло и года. Я понимала, что мое душевное равновесие еще очень хрупко. Но понимала также, что выбора у меня нет — только как-то барахтаться в волнах неустроенности и тоски, которая на меня нападала почти ежедневно. Мы поговорили о миссис Коэн. Обсудили Карли, которая, сдав своих бывших соратников из «Черных пантер» и так выторговав себе свободу, училась теперь в Университете Лос-Анджелеса (маме были известны все подробности: «Я не буду удивлена, если эта деструктивная мелкая сучка сделает крутой поворот на сто восемьдесят градусов и как ни в чем не бывало вступит в университетский женский клуб»). Мы обсудили «Челюсти», нашумевший фильм того лета, который обе успели посмотреть.
— Вот эта акула на экране, — сказала я ей, — и есть очень точный образ той тоски, с которой я сейчас сражаюсь. Она кружит вокруг, угрожающая, зловещая. А потом атакует и отхватывает кусочек меня, но все же позволяет как-то жить дальше. В определенном смысле это сомнительное благо, потому что в глубине души я уже не хочу здесь оставаться. Попробуй это понять.
Мы уже вышли на улицу, когда я это сказала.
Мама резко остановилась, явно пораженная:
— Умоляю, не говори так.
— Ты удивлена, что у меня такие мысли? — спросила
