Под давлением Боярской думы Царь написал Шеину, что согласен на перемирие с королем на его условиях.
В тот же вечер выехал Сатин из Москвы с ответной грамотой Царя: Государь соглашался на перемирие, но желал, чтобы король дозволил Шеину забрать с собой всю войсковую казну и весь наряд…
Перед отъездом Сатина из Москвы Трубецкой позвал его к себе в Разбойный приказ и там потребовал, чтобы взял гонец с собой его человечка — Ридевского. Под Дорогобужем гонцы проведали, что Шеин так сильно обложен, что к нему и заяц не проскочит. Однако Сатин все равно хотел попытаться пробраться вьюжной ночью в шеиновский острог. Выстрелом из пистоли, якобы случайным, Ридевский ранил в руку Сатина. Пришлось вернуться. Вошли они в двери Разбойного приказа к князю Трубецкому и как сквозь землю провалились, — верно, сплавили их трупы люди князя по подземному каналу под Разбойным приказом. Царю Трубецкой сказал, что, видать, на то воля Божия, пропали гонцы под Смоленском, не суждено более гонцам пробираться к окруженному Шеину.
Шереметев все-таки отправил нового гонца с листом Шеину от Боярской думы. В тайном наказе Шереметев объявлял главному воеводе, что Дума желает мира и требует, чтобы Шеин принял условия короля, пока не стряслось большей беды: не двинулся Владислав на почти беззащитную Москву. Но и этот гонец сгинул.
Пять месяцев минуло с того дня, когда обещал Царь Шеину «скорую» помощь. Сын воеводы Измайлова Василий Артемьевич Измайлов, горячий и отважный, решил самолично проверить, как скоро придет из Можайска войско Черкасского и Пожарского. В конце января, когда днем и ночью мели бешеные вьюги, пробрался он из острога через Вязьму в Можайск. Там он узнал, что еще в декабре у князей-воевод собралось двенадцатитысячное войско и Шереметев прислал ни много ни мало тысячу пудов зелья и две тысячи пудов свинца на ста пятидесяти подводах. Еще раньше пришел из Москвы обоз со съестными припасами. Казалось, можно было смело выступать к Дорогобужу. Князь Пожарский горячо добивался этого. Но тут из Москвы прискакал к князю Черкасскому, цареву сроднику, сам князь Трубецкой. Целый час говорил с ним с глазу на глаз, без Пожарского, товарища воеводы. И Черкасский, проводив Трубецкого обратно на Москву, объявил, что поход откладывается. А когда Пожарский захотел узнать почему, он сказал, что им получено известие о прибытии сильного подкрепления королю Владиславу в Дорогобуж.
Возвращаясь к Шеину и к отцу своему воеводе под Смоленск, Василий Измайлов разузнал попутно, что никакого подкрепления к королю в последние дни не подошло. Обо всем этом он рассказал Шеину и отцу. Шеин тоже знал от языков, что король не дождался еще нового подкрепления из Варшавы и что Владислав с тревогой ждет наступления русского войска из Можайска, достигшего будто бы не двенадцати, а тридцати тысяч ратников. Владислав и все его воеводы были убеждены, что Москва вот-вот пошлет на них это войско, чтобы спасти остатки своей армии под Смоленском. Никому из них и в голову не приходило, что Царь бросит армию на произвол судьбы.
Измайлов и другие воеводы требовали, чтобы Шеин сдался королю Польши и Литвы и Царю Московскому — и этот титул он сохранял за собой. Иного выхода никто из них уже не видел. Не хватало теперь Шеину таких беззаветно стойких воевод, как Тухачевский и Твардовский, павших в битве 28 августа. И Лесли со своими иноземными полковниками заявил, что дальнейшее сопротивление бесполезно и нет нужды ложиться в братскую могилу. Царь не платил им жалованья уже четыре месяца, нарушив все сроки контракта. Каждый из них волен по собственному благоусмотрению сдаться королю со своим полком, и король готов, как он не раз объявлял, взять их к себе на службу в гвардию Питера Лермонта или отпустить домой или в любое другое государство, включая и Московию, если они поклянутся не поднимать больше против него оружия.
Трубецкой пустил слух о моровом поветрии в стане Шеина. По его приказу, с согласия Царя, он не пускал гонцов к Царю, а посылал своего дьяка Тихона Бормосова принимать листы Шеина со товарищи «издалече через огонь» — через костер на длинных палках с расщепленным концом, после чего Бормосов переписывал отписку на новую бумагу. Этим хитроумным ходом он первым читал все донесения Шеина и переписывал их как хотел. Занедуживший Шереметев не мог помешать ему.
Первого февраля 1634 года Шеин отправил гонца с отпиской Царю, сообщая, что ему и его ратным людям «от польского короля утеснение и в хлебных запасах и в соли оскудение большое», что больше обороняться он не может. Это было его последнее письмо Царю.
Шереметев склонил Боярскую думу на свою сторону. Трубецкой не посмел пойти против бояр. Уже 2 февраля в Можайск примчался посланец Царя и Боярской думы окольничий князь Григорий Константинович Волконский, пользовавшийся полным доверием Шереметева. Волконский держал совет с воеводами князьями Черкасским и Пожарским, как бы боярину и главному воеводе Шеину с товарищами и ратными людьми оказать скорейшую помощь. Князь Пожарский, измученный долгой хворью, едва мог разогнуть спину, с трудом ходил и садился на коня, но глаза его сверкали, как в звездный час его похода на Москву, когда он крикнул Черкасскому, что терпение его лопнуло и он готов тотчас выступить с войском на Дорогобуж. Но опять начинались с ума сводящие проволочки. Только 6 февраля вернулся на Москву князь Волконский и доложил Царю, что воеводы в Можайске готовы наконец выступить в поход на Владислава. Только 8 февраля послал Разряд грамоту об этом Черкасскому и Пожарскому: «По государеву указу велено идти под Смоленск и боярину Михаилу Шеину со товарищи помочь учинить». Только 11 февраля подобную же грамоту направил Разряд князьям Куракину и Волконскому в Калугу.
Пятнадцать дней, полмесяца, тянул время Шеин, ведя переговоры с королем. В его остроге съели последний кусок конины, последнюю буханку хлеба. Сам Шеин жевал пополам со снегом немолотое жито. Погасли последние костры. Лазутчики Шеина вернулись из-под Дорогобужа и сказали, что нет никаких признаков подхода можайского войска.
16 февраля Шеин и все его воеводы подписали договор с королем польским о сдаче. Весь наряд со всякими запасами, коих на самом деле уже вовсе не оставалось, все остроги и укрепления русские воеводы оставляли королю. Ему же оставалось и все оружие убитых русских воинов, — большую его часть Шеин велел закопать в землянках. Всех пленных поляков Шеин передавал королю. Всем иноземцам, кои перейдут на королевское имя, возвращается все их имущество, включая оружие. Остальные могут уйти с Шеиным на Москву, если они поклянутся не поднимать против короля польского оружие в течение четырех месяцев, — поначалу король требовал, чтобы Шеин и все его воеводы и ратники целовали православный крест никогда не служить против него, но Шеин наотрез отказался выполнить его требование и невероятным упрямством своим вновь заставил короля пойти на попятный. Шеин со всеми воеводами и ратниками волен вернуться на Москву, сохраняя при себе все оружие, опричь пушек, и все имущество, кроме осадных орудий. Причем король своей королевской честью обещал русским всякую безопасность. На этом основании сам король польско-литовский соизволил назвать сдачу русской армии почетной капитуляцией. Шеин долго не соглашался оставить королю гордость русской армии — три сотни пушек, но Измайлов указал ему на то, что армия потеряла всех своих лошадей, а израненные и измученные голодом и холодом ратники никак не смогут тащить на себе эти чугунные и бронзовые чудовища. Скрепя сердце приказал Шеин тайно заклинить часть крупповских пушек большого наряда, за которые заплатила Москва золотом.
И все же Шеин признал, что король Владислав был почти рыцарски великодушен к нему. И вообще поляки не зря гордились этим своим королем, и холопям никудышного Царя Михаила можно было им только позавидовать. Король не только согласился взять на свое попечение всех раненых и больных, кои не могли пойти в пеший поход, а их было две тысячи четыре человека. Все они должны были быть переданы уполномоченным Москвы. Он обязался продать Шеину по варшавским ценам для прокормления его голодного войска необходимый для похода на Москву съестной запас: 60 четвертей муки, сухарей, крупы и толокна. Платил Шеин из своей тощей казны, коя сохранялась за ним.
Всю армию Шеина облетел взбудораживший ее слух: Владислав предложил Шеину перейти к нему на службу, посулил ему чин Великого гетмана! А Шеин наш отбрил его и сказал, что не был он перевертышем и никогда не станет им!
Никто не поверил брехне о Шеине. Знала армия своего главного воеводу. Шла она, побитая, поредевшая, понурая, с обозом с ранеными, похоронив своих покойников. Шла вслед за главным воеводой…
У Шеина был свидетель нежданного предложения — князь и воевода Прозоровский, но как поведет себя в Москве Прозоровский, он не мог знать. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. И — Москва слезам не верит…[127]
