рождения каждого, не страдали ли наши бабушки куриной слепотой, и так далее. В конце концов, еле держась на ногах от усталости, мы с Урсулой простились с герцогом и его обиженным сыном и наследником, после чего нашли приют в уютном баре на краю площади Святого Марка.
— Милый, ты был просто великолепен, — нежно произнесла Урсула, глядя на меня своими огромными синими глазами. — Отделался от этих ужасных полицейских с таким аплумбом.
— Апломбом, — машинально поправил я.
— Все равно. Я так гордилась тобой.
— Спасибо. Что будешь пить?
— Граффити, если можно. Со льдом.
— Принесите мадам мартини со льдом, — перевел я официанту, — а мне двойной бренди с содовой.
— Я так рада, — сказала Урсула, — что мне удалось решить проблемы Реджи.
— Мне показалось, что он сам с этим справился.
— Нет-нет, дорогой, — принялась объяснять Урсула. — Если бы не я, и не герцог, и не твоя помощь, конечно, Реджи не знал бы, что делать.
— Почему бы тебе не перестать помогать своим друзьям? — спросил я. — Почему бы не оставить их в покое?
— Их никак нельзя оставлять в покое, — возразила она. — Только оставь их в покое, они такого натворят… Послушай, согласись — если бы я не вмешалась, Реджи и Марджери ни за что не поладили бы. В этом случае я сыграла роль катапульты.
— Катализатора?
— Милый, когда только ты перестанешь поправлять меня? Ты просто очарователен, но эта твоя привычка без конца поправлять меня действует мне на нервы.
— Ты в самом деле считаешь меня очаровательным? — удивился я.
— Я всегда считала тебя очаровательным, только не понимаю, какое это имеет отношение к Реджи и Марджери, — торопливо произнесла Урсула.
— Честно говоря, в данный момент мне совершенно безразлично, как сложится будущее Реджи и Марджери. По-моему, они достойны друг друга. По-моему, герцогу и его сыну не мешает найти себе жен, и, подводя итоги всей этой дурацкой истории, хочу сказать, что я приехал в Венецию поразвлечься, а ты прелестная женщина. Так почему бы нам не выбросить из головы этих скучнейших английских мелкопоместных дворянчиков и не поговорить о том, чем мы займемся сегодня ночью… причем предупреждаю, без секса не обойдется.
Урсула порозовела — отчасти от смущения, отчасти от удовольствия.
— Ну, я даже не знаю, — начала она, и я с радостью ждал продолжения. — Я собиралась сегодня лечь пораньше.
Дорогая, ты не могла сделать лучшего предложения! — воскликнул я.
— Ты отлично знаешь, что я подразумевала, — дернула она уздечку.
— Теперь, когда ты решила весь комплекс проблем Реджи, Марджери, Перри и герцога, — возразил я, — почему бы тебе не расслабиться. Приглашаю тебя на безнравственный сексуальный ужин, а потом решишь, где тебе провести оставшиеся два дня в Венеции — то ли в твоем убогом пансионате, то ли в спальне величиной с бальный зал, с видом на Большой канал.
— О-о-о! У тебя спальня с видом на Большой канал… развратник!
— Давай так — ты возвращаешься в свою гостиницу и переодеваешься, я отправляюсь в свою, прослежу, чтобы в моем люксе навели надлежащий порядок, и в половине восьмого захожу за тобой. К тому времени, надеюсь, ты успеешь решить, стоит ли поменять твою жалкую обитель на одну из роскошнейших спален Венеции.
Ужин удался на славу, и Урсула была в ударе. Когда дошла очередь до кофе и бренди, я спросил, надумала ли она переменить жилье.
— Милый, ты романтичен, — игриво сказала она. — Совсем как Пасадубль.
— Кто? — удивился я.
— Ну, ты знаешь, тот великий итальянский любовник.
— Ты хочешь сказать — Казанова?
— Милый, ты опять меня поправляешь, — холодно заметила Урсула.
— Извини, — сказал я покаянно, — мне страшно лестно, что ты считаешь меня таким же романтичным, как Пасадубля.
— Ты всегда был по-своему романтичен, — сообщила она. — Скажи, твоя спальня в самом деле такая большая и из окна действительно видно Большой канал?
— Да — на оба вопроса, — горестно произнес я. — Должен, однако, сознаться, мне было бы куда приятнее, если бы для тебя мое личное обаяние было важнее, чем размеры и расположение моей спальни.
— Я же говорю — ты романтичен, — пробормотала Урсула. — Почему бы нам не отправиться в твою гостиницу, выпить по рюмочке и посмотреть на твой люкс?
— Блестящая идея, — горячо подхватил я. — Пошли?
— Милый, это не романтично. Лучше поплывем.
— Конечно, — сказал я.
Урсула предпочла катеру гондолу.
— Понимаешь, — она вздохнула с наслаждением, — я всего четыре дня как в Венеции, и каждый вечер выбирала гондольера.
— Никому не говори, — ответил я, целуя ее.
В пышном белом платье она была так хороша, что даже гондольер (деловой и циничный представитель млекопитающих) был восхищен.
— Милый, — сказала Урсула, принимая театральную позу в свете фонарей на пристани, — я уже предвкушаю наш роман.
С этими словами она шагнула внутрь гондолы, сломала каблук и плюхнулась в Большой канал. Зная, что она плавает, как выдра, я мог бы ограничиться минимумом джентльменских усилий, чтобы помочь ей выбраться из воды, однако пышное платье, намокнув, обмоталось вокруг ног Урсулы и потянуло ее на дно. Волей-неволей пришлось мне сбросить пиджак и ботинки и нырять следом за ней. В конце концов, не в меру наглотавшись воды, я сумел подтащить ее к берегу, где гондольер помог поднять ее на пристань.
— Милый, ты так храбро меня спас… Надеюсь, ты не очень промок, — выдохнула Урсула.
— Самую малость, — ответил я, подсаживая ее в гондолу.
Когда мы доплыли до гостиницы, ее била дрожь, и я велел ей принять горячую ванну. Когда она вышла из ванной, у нее поднялась температура. Сколько она ни твердила, что все в порядке, я настоял на том, чтобы она легла в постель в моей просторной спальне. К полуночи температура поднялась настолько, что я встревожился и вызвал врача — сердитого сонного итальянца, явно не знакомого с клятвой Гиппократа. Он дал Урсуле какие-то таблетки и заверил, что она поправится. На другой день я отыскал приличного врача и услышал от него, что у Урсулы воспаление легких.
Две недели я преданно ухаживал за ней, пока медики не посчитали, что ей можно ехать домой. Я проводил ее в аэропорт. Когда объявили посадку, Урсула обратила на меня полные слез, огромные синие глаза.
— Милый, это был такой чудесный роман, — сказала она. — Надеюсь, ты со мной согласен.
— Я ни на что не променял бы эти дни, — ответил я, целуя ее теплые губы.
Даже Пасадубль, сказал я себе, не мог бы проявить большего такта.
Смятение от чтения
Выросший
