— О да, капитан, Алтамонт — очень, но зато Джек — не нравится. Джек Алтамонт! Да это все равно что бархатный камзол с бумажными кружевами. Вот Фредерик — иное дело, капитан. Фредерик Алтамонт — да, это подходит одно к другому.
— Ну пусть будет Фредерик, согласен от всей души, — ответил Кливленд. — Но скажи-ка на милость, которое же из этих твоих имен лучше будет выглядеть на заголовке «Прощальной речи, исповеди и последних слов Джона Банса, alias Фредерик Алтамонт, повешенного сегодня утром на набережной за пиратство в открытом море»?
— Честное слово, капитан, я не в состоянии ответить на этот вопрос, не пропустив еще одну кружку грога; поэтому, если вы соблаговолите сойти со мной вниз на набережную, к Бету Холдену, я обдумаю это дело хорошенько с помощью доброй трубочки тринидадского табака. Мы закажем там целый галлон самого лучшего грога, какой ты когда-либо пробовал, а я знаю и веселых красоток, которые помогут нам с ним справиться. Ты качаешь головой, тебе это не по душе… ну и не надо. Тогда я останусь с тобой… Клянусь, Клем, что так легко ты от меня не отвяжешься. Я непременно вытащу тебя из этой старой каменной норы на солнце и на свежий воздух. Куда бы нам пойти?
— Куда хочешь, — сказал Кливленд, — только подальше от наших молодчиков, да и от других тоже.
— Ладно, — ответил Банс, — тогда мы отправимся на Уитфордский холм, с которого виден весь город, и будем там прогуливаться чинно и благородно, словно пара честных, обеспеченных прекрасной практикой стряпчих.
Выходя из развалин, Банс обернулся, чтобы взглянуть еще раз на замок, и затем сказал Кливленду:
— Послушай-ка, капитан, а знаешь ли ты, кто последний обитал в этом старом курятнике?
— Говорят, один из оркнейских ярлов, — ответил Кливленд.
— А известно ли тебе, какой смертью он умер? — спросил Банс. — Я-то слыхал, что от слишком тугого воротника, пеньковой лихорадки или как там ее еще называют.
— Местные жители говорят, — ответил Кливленд, — что его светлость лет сто тому назад действительно имел несчастье познакомиться с петлей и прыжком в воздух.
— Вот было времечко! — воскликнул Банс. — Лестно было качаться на виселице в столь уважаемом обществе. А за какую же провинность заслужил его светлость подобное повышение?
— Грабил верноподданных своего государя, как я слышал, — ответил Кливленд, — убивал и увечил их, воевал против королевского знамени и все другое тому подобное.
— Ну? Так он был, значит, весьма сродни джентльменам-пиратам, — произнес Банс, отвешивая театральный поклон древнему зданию, — а потому, почтеннейший, высокочтимый и сиятельнейший синьор ярл, смиренно прошу позволения назвать вас своим дорогим кузеном и самым сердечным образом с вами попрощаться. Оставляю вас в приятном обществе крыс, мышей и прочей нечисти и увожу с собой достойного джентльмена, который, правда, в последнее время стал робок, как мышь, а теперь желает покинуть своих друзей и сбежать с корабля, как крыса, и поэтому был бы самым подходящим жильцом для дворца вашей светлости.
— Я посоветовал бы тебе говорить не так громко, мой добрый друг Фредерик Алтамонт, или Джон Банс, — сказал Кливленд. — На театральных подмостках ты мог, ничего не опасаясь, орать сколько душе угодно, но в настоящей твоей профессии, которую ты так обожаешь, люди должны, когда говорят, всегда помнить о петле и ноке рея.
Товарищи молча вышли из небольшого городка Керкуолла и стали подниматься на Уитфордский холм, круто возвышавшийся к северу от древнего города святого Магнуса и покрытый темной пеленой вереска, на котором не пестрело ни изгородей, ни возделанных участков. На равнине, у подножия холма, уже толпился народ, занятый приготовлениями к ярмарке святого Оллы, открытие которой ожидалось на следующий день. Ярмарка эта служит ежегодным местом встречи для жителей соседних Оркнейских островов и посещается даже обитателями более отдаленного Шетлендского архипелага. По словам объявления, это — «Свободный торг и ярмарка, имеющие быть в добром городе Керкуолле третьего августа, в день святого Оллы». Торг этот, продолжающийся обычно от трех дней до недели и даже больше, ведет начало от весьма древних времен и получил свое имя от Олауса, Олафа или Оллау, славного норвежского короля, который скорее мечом, нежели иными, более мягкими средствами убеждения, насадил христианство на Оркнейских и Шетлендских островах и в течение некоторого времени считался патроном Керкуолла, прежде чем разделил эту честь со святым мучеником Магнусом.
В намерения Кливленда отнюдь не входило смешиваться с кишевшей вокруг толпой, и друзья, направив свои стопы налево, вскоре поднялись до места, где ничто уже не нарушало их уединения, если не считать шотландских куропаток, которые целыми выводками вылетали у них из-под ног. Пожалуй, ни в каком другом уголке Британской империи не водятся они в таком количестве, как на Оркнейских островах. Друзья продолжали подниматься, пока не достигли вершины конусообразного холма, где оба, словно по взаимному соглашению, обернулись, чтобы взглянуть вниз и полюбоваться открывшимся перед ними видом.
На всем пространстве от подножия холма и до самого города царила веселая суета, придававшая чрезвычайную живость и разнообразие ландшафту. Далее лежал Керкуолл, над которым возвышался, словно подавляя собой весь городок, массивный древний собор святого Магнуса, возведенный в несколько тяжелом готическом стиле, но величественный, торжественный и благородный — памятник прошедших веков и творение искусного зодчего. Набережная со своими судами еще увеличивала пестроту и яркость пейзажа, тогда как чудесная бухта между Инганесским и Куонтернесским мысами, в глубине которой расположен Керкуолл, да и все море, насколько можно было охватить глазом, в особенности же пролив между островами Шапиншей и Помоной, или Мейнлендом, были оживлены всякого рода кораблями и небольшими посудинами, перевозящими пассажиров и грузы с самых отдаленных островов на ярмарку святого Оллы.
Достигнув пункта, откуда лучше всего можно было охватить взглядом эту прекрасную жизнерадостную картину, друзья по свойственной морякам привычке прибегнули к подзорной трубе, дабы помочь своему невооруженному глазу окинуть Керкуоллский залив и бороздившие его по всем направлениям суда. Но внимание каждого было, по-видимому, направлено на совершенно различные цели. Банс, или Алтамонт, как ему угодно было называть себя, погрузился в созерцание военного шлюпа, сразу бросавшегося в глаза из-за своего прямого вооружения и характерных обводов. С развевающимся английским флагом и вымпелом, который пираты предусмотрительно подняли, он стоял среди торговых посудин, так же отличаясь от них опрятным и аккуратным видом, как хорошо вымуштрованный солдат — от толпы неотесанных мужланов.
