— О моих делах! — воскликнул юдаллер. — О каких же это моих делах?
— Относительно здоровья вашей дочери, фоуд. До меня дошли слухи, что Норна отказалась прочитать ваше послание и не пожелала видеть Эрика Скэмбистера, и тогда я сказал себе: с тех пор как заболела ярто Минна, не приносят мне никакой радости ни еда, ни питье, ни музыка, ни что-либо другое. И в буквальном, и в переносном смысле могу я сказать, что день и ночь стали для меня источниками печали. Вот я и подумал, что, быть может, у меня со старой Норной скорее найдется общий язык, чем у кого-либо другого, ибо скальды и сивиллы всегда были друг-другу несколько сродни. Таким образом, я и пустился в путь, надеясь быть хоть чем-то полезным моему старому другу и его прелестной дочери.
— И ты прекрасно сделал, мой милый, отзывчивый Клод, — промолвил юдаллер, горячо пожимая поэту руку. — Я всегда говорил, что у тебя доброе сердце истого норманна, несмотря на все твое легкомыслие и беспечность. Ну-ну, дружище, не обижайся, скорее радуйся, что сердце у тебя лучше, чем голова. Но бьюсь об заклад, что ты так и не получил ответа от Норны.
— Да, путного ответа не получил, — ответил Клод Холкро, — но зато она выспросила у меня все подробности болезни вашей дочери: и как я встретил ее под стеной замка в то непогожее утро, и как Бренда сказала мне, что Минна поранила ногу, ну, словом, все, что только знал я сам.
— Да, пожалуй, и еще кое-что сверх того, — промолвил юдаллер, — ибо я по крайней мере впервые слышу, что она поранила себе ногу.
— О, царапина, всего лишь пустая царапина, — объяснил старый поэт,
— но тогда я страшно испугался, просто пришел в ужас — ведь Минну могла укусить собака или какая-нибудь ядовитая гадина. Все это я и сообщил Норне.
— А что же сказала она в ответ? — спросил юдаллер.
— Она велела мне убираться и думать о своих собственных делах и еще прибавила, что все объяснится на Керкуоллской ярмарке. То же самое сказала она и этому олуху управляющему. Вот и все, что мы оба получили за свои труды, — закончил Холкро.
— Как странно, — заметил Магнус, — моя почтенная родственница пишет мне в этом письме, чтобы я обязательно тоже явился туда, и притом с обеими дочерьми. Прочно же засела у нее в голове эта ярмарка! Можно подумать, что она собирается заняться торговлей, хотя, насколько я знаю, ей нечего там ни покупать, ни продавать. А вы, значит, с чем пришли, с тем и ушли, да вдобавок еще потопили свою шлюпку при выходе из бухты.
— Но что же я мог поделать? — возразил поэт. — Я посадил мальчишку на румпель, а когда внезапно налетел шквал, так не мог же я в одно и то же время и отдать галс, и играть на скрипке? Ну да все это пустяки! Соленая вода никогда не повредит шетлендцу, если только он сумеет выбраться из нее. А мы по милости неба оказались на глубине не больше человеческого роста — пешком можно было дойти до берега. И когда нам посчастливилось набрести на эту хижину и мы уселись здесь под крышей и у огня, так нам стало достаточно хорошо, а когда к этому прибавилось ваше замечательное угощение и веселое общество, так это оказалось уже не только хорошо, а просто чудесно. Но уже поздно, и добрая старушка полночь одинаково, должно быть, навевает сон и на нашу Ночь, и на наш День. Тут есть небольшой чуланчик, где ночевали рыбаки. Правда, он порядочно благоухает рыбой, но ведь это только полезно для здоровья. Там с помощью наших плащей устроятся на ночь ваши дочери, а мы выпьем еще по стаканчику бренди, споем строфу из достославного Джона или какой-нибудь куплет моего собственного сочинения и заснем крепко, как сурки.
— А коли угодно, — даже по два стакана, если только наши запасы не истощились, — заявил юдаллер, — но ни единой строфы из достославного Джона или кого там еще.
Все было улажено и устроено, к удовольствию Магнуса и согласно его воле, и путники улеглись спать. На следующий день они разъехались по домам, причем Клод Холкро заранее условился с юдаллером, что будет сопутствовать ему и его дочерям в их предполагаемой поездке на Керкуоллскую ярмарку.
ГЛАВА XXXI
Клянусь моей рукой, ты воображаешь, будто я такой же закоренелый и нераскаянный приспешник дьявола, как ты и Фальстаф. Но поживем — увидим… А все же признаюсь тебе как другу (ибо за неимением лучшего, мне угодно называть тебя своим другом), что я печален, очень печален.
«Генрих IV», ч. 2
Перенесемся теперь с Шетлендских островов на Оркнейские и попросим читателей проследовать вместе с нами к развалинам изящного, хотя и древнего строения, известного под названием Дворца ярла. Этот памятник прошлого, сильно пострадавший от времени, до сих пор еще возвышается по соседству с массивным и величественным собором святого мученика Магнуса, весьма чтимого норвежцами святого. К бывшему обиталищу ярлов примыкает епископский дворец, тоже наполовину разрушенный, и все эти здания чрезвычайно выразительно свидетельствуют о тех переменах, которые на Оркнейских островах пришлось испытать церкви и государственному строю, в меньшей, впрочем, степени, чем в других переживших такие же изменения странах. Многие части этих полуразрушенных памятников древности могли бы послужить образцом — разумеется, после внесения соответствующих изменений — для новых построек в готическом вкусе, при условии, однако, чтобы архитекторы ограничились подражанием тому, что является в строениях подобного рода истинно прекрасным, а не смешивали воедино (по своей прихоти) все особенности военного, церковного и гражданского стилей различных эпох, украшая их всякого рода фантастическими сочетаниями, рожденными «у зодчего в мозгу».
Дворец ярла представляет собой удлиненное строение с двумя боковыми флигелями и сохраняет даже в полуразрушенном состоянии вид прекрасного и величественного здания, сочетающего, как тогда было принято для резиденций знати, характерные признаки дворца и крепости. Огромная пиршественная зала с примыкающими к ней покоями, расположенными в круглых башнях или выступах, и с двумя находящимися с обеих сторон ее непомерной величины каминами свидетельствует о былом характерном для норманнов гостеприимстве оркнейских ярлов; она сообщается, как это принято в современных домах, с просторной галереей или гостиной, также окруженной башенками. В парадную залу ведет широкая и богатая каменная лестница с тремя площадками, а освещается она пробитым в глубине чудесным стрельчатым окном с резным каменным переплетом. Все пропорции и наружные украшения старинного здания также прекрасны, но эти остатки былой роскоши и величия ярлов, претендовавших когда-то на права и привилегии настоящих маленьких самодержцев, теперь, находясь в совершенном запустении, быстро приходят в упадок, и с того времени, к которому относится наше повествование, успели уже порядком разрушиться.
