За ужином разговор коснулся воспоминаний, мы перебрали в памяти наши прежние вечера в этом ресторане, а когда ужин окончился, я сопровождал Хелену, как уже бывало, на прогулке по эспланаде. Наконец, когда последняя полоска света угасла на горизонте и взошла луна, я сказал, что пора в постель.
— Очень хорошо, — спокойно произнесла она, но я заметил легкую краску на ее щеках и понял, что она нервничает.
Я не нервничал. Я просто хотел поскорее с этим покончить. Мысли о первой ночи с Хеленой занимали меня так давно, что я был уже более чем готов взглянуть в лицо этой ситуации и покончить с ней.
Когда мы дошли до гостиницы, я пробормотал:
— Пожалуй, я выкурю еще одну сигарету, а потом зайду. Может быть, ты поднимешься наверх?
Она улыбнулась, соглашаясь, и быстро прошла через двери в холл гостиницы. Первый раз за несколько часов я остался один.
Я закурил сигарету, подошел к ограде эспланады и полюбовался лунным светом, играющим на темной воде. Море было тихим; я чувствовал себя спокойно. Докурив сигарету, я растер каблуком окурок и пошел через дорогу в гостиницу. Из ресторана доносились легкие звуки музыки; когда я вошел, до меня долетели обрывки разговоров из гостиной, расположенной рядом. Я поднялся по лестнице, чувствуя, как ноги утопают в толстом ковре, и без колебаний прошел по коридору к нашему номеру.
Хелена уже была готова лечь в постель. На ней был какой-то светлый воздушный наряд, а когда я вошел, то увидел ее отражение в зеркале туалетного столика. Ее волосы, густые, роскошные, каскадом спадали на плечи до талии. Я уже хотел сказать ей, как она красива, когда она с улыбкой повернулась ко мне.
— Я снимаю макияж.
Я наклонился, чтобы ее поцеловать.
— А он на тебе есть? Я не заметил.
Она засмеялась.
— Как это по-мужски! — мягко произнесла она и поднесла ко рту кусочек ткани, чтобы стереть с губ бледную помаду.
Тогда-то все и случилось.
Я смотрел на нее и не мог оторваться. Этот обычный жест — кусочек ткани, прижатый ко рту, красное пятнышко, когда она его отняла, — неожиданно показался мне не таким простым. Он был сложен и ужасен. Очертания комнаты расплылись, годы вернулись, память совершила головокружительный прыжок в прошлое.
Я стоял около тела отца, воображение представляло мне, что из его рта течет кровь, как в то утро на шахте она текла из разбитой губы Джан-Ива.
Я смотрел на свою собственную разбитую губу после моей самой скверной ссоры с Хью, прижимал ко рту носовой платок и видел, как кровь пылала на белой ткани.
Я был на свадьбе Марианы, а цветные витражи отбрасывали алый отблеск на ее рот.
Я сразу оказался всюду: в Пенмаррике, на шахте, в Лондоне и в то же время был где-то еще, потому что кто-то кричал. Я слышал тихие, хриплые, задыхающиеся рыдания. Кто-то рыдал и рыдал. Ужасные, болезненные рыдания, сотрясающие тело. Я не мог от них избавиться: пытался заткнуть руками уши, но все равно слышал этот ужасный плач, и неожиданно память разверзлась, как бездна у меня под ногами, и я понял, где я.
Я вернулся к своим худшим воспоминаниям — к крови, насилию и страданиям, которые так старался забыть. Я думал, что мне никогда больше не придется их переживать, но я ошибался. Время изменило ход, часы пошли в обратном направлении.
И я был там.
4
Я был в Брайтоне с матерью. Мать была совсем одна, ее некому было защитить, кроме меня. Пришел отец, а когда она стала плакать и кричать на него, он взял ее за плечи и встряхнул. Я попытался бороться с ним, но я был слишком мал, поэтому не мог с ним справиться, не мог защитить мать; мне пришлось просто стоять и смотреть, как он уходит с ней, и я знал, что он причинит ей боль, знал, что причинит; и я все ждал и ждал ее возвращения, а он все это время делал ей больно, и я ничего не мог изобрести, чтобы остановить его. А потом мама наконец вернулась. Я услышал ее шаги по коридору, она шла очень медленно, а потом стала дергать дверную ручку, словно не видела, что делает, и вдруг мне стало так страшно, что я закрыл лицо руками, боясь, что она покалечена. Тогда-то я и услышал всхлипы. Она вошла в номер, и я слышал только ее всхлипывания, а когда смог взглянуть на нее, то увидел, что ее светлые волосы растрепаны, шея покрыта странными отметинами, а губа разбита и из нее сочится кровь. Она прижимала ко рту платок, а когда отняла, он был влажным от крови.
— О Боже, — повторяла она. — О Боже. О Господи. О Боже, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне.
Но Бог и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей; отец мучил ее до синяков, шрамов и крови, а Бог просто безучастно смотрел на это. Несомненно, Он всего лишь наблюдал, и когда она, в слезах, молила о помощи, а я, хотя и старался помочь, не мог этого сделать. Я не мог остановить ее рыдания или облегчить ужасную боль. Наконец, она пошла в ванную, и когда я услышал звук льющейся воды, то понял, что она пытается смыть боль, но не может: та боль навечно запечатлелась в ней, а девятью месяцами позже…
Девятью месяцами позже родился Джан-Ив. Мне было десять. Тогда я не знал, что означает слово «изнасилование», но чертовски хорошо представлял себе, что произошло в Брайтоне. Мать изнасиловали практически у меня под носом, а я ничего не мог поделать. Ничего удивительного, что я чувствовал себя таким виноватым, что пытался забыть Брайтон, пытался стереть это происшествие из памяти. Мать была в этом мире одна, и только я мог ее защитить, а я позволил отцу ее изнасиловать, я просто стоял рядом, пока он ее бил, ставил ей синяки, делал ей больно, а потом мне стало казаться, что только тем, что просто стоял рядом, я соучаствовал в его преступлении, и в конце концов мне стало казаться, что я не менее, чем он, виноват в ужасных страданиях матери.
5
Кто-то говорил:
— Филип, Филип, что случилось? В чем дело? Филип! Пожалуйста, Филип, ответь мне! Что случилось?
Это была Хелена. Я был в Пензансе. Я больше не был в Брайтоне с матерью, но почему-то это не имело значения. Словно Брайтон превратился в Пензанс, а мать превратилась в…
— Все хорошо, — сказал я. — Все в порядке.
Но это было не так. Все было не так. Дрожь пронизывала меня с головы до ног.
— Филип, дорогой…
— Я приму ванну, — сказал я и поплелся мимо двуспальной кровати в примыкающую к спальне ванную.
Я закрыл дверь, запер ее, оперся о стену. Вскоре меня вырвало. Я наклонился над раковиной, и меня вывернуло так, словно я таким образом пытался избавиться от воспоминаний о Брайтоне, но они крепко засели у меня в мозгу. Я по-прежнему видел все до малейшей подробности; мне даже не нужно было закрывать глаза. Картина была очень яркой, каждый образ пробегал у меня в мозгу, как кадр из кинофильма.
Я попытался подавить воспоминание. Мне двадцать лет удавалось держать его в самом дальнем уголке памяти, и я смогу это сделать еще раз. Я смогу с этим справиться. Я должен. Мне нужно взять себя в руки.
С этой мыслью я поднял голову, посмотрел в зеркало над раковиной и увидел свои глаза.
Тогда-то я все и понял.
Меня сразу охватила паника. Я, насмехавшийся над паникой других, презиравший панику как проявление трусости, был парализован страхом. Я не мог пошевелиться. Я заплакал, как мать плакала в Брайтоне; беззвучные рыдания сотрясали мое тело, щеки горели от слез, которые я не мог остановить. Неловким движением я открутил ручки кранов на ванне, льющаяся вода зашумела в ушах, а поскольку я был беспомощен и не знал, что еще делать, я разделся, забрался в ванну и начал мыться — намыливал каждую часть тела, тер спину фланелью, плескал водой на лицо, чтобы смыть следы такой ужасной потери самоконтроля.
Но все равно я не мог взять себя в руки. Выйдя из ванны, я принялся вытираться полотенцем.
Я начал молиться. Я был атеистом двадцать лет, но я начал молиться.
— Пожалуйста, Господи, пожалуйста. Помоги мне. Пожалуйста.
Слезы бессилия опять меня ослепили. Я попытался почистить зубы, но не видел, что делаю. Наконец, утерев слезы, я снова посмотрелся в зеркало. Мне надо взять себя в руки. В конце концов, даже в самом скверном случае всегда можно найти оправдание. Это еще не конец света. Я сам перед собой опозорился, поступив настолько смешно, но свидетелей не было. Только я знал, что запаниковал, поддался страху, плакал и даже пытался молиться. Но никто, кроме меня, этого не знал. И никто никогда не узнает, и прежде всего Хелена.
Я повязал полотенце вокруг талии, собрал одежду и высморкался о подол запачкавшейся рубашки. Подошел к двери. Но чтобы открыть ее и переступить порог, мне потребовалось больше мужества и силы воли, чем когда-либо в жизни. Три ужасные секунды я не мог заставить себя сдвинуться с места, но в конце концов протянул руку, повернул ручку и ступил в живой кошмар комнаты.
6
Вскоре после рассвета, когда в комнате стало светлее, я встал и начал одеваться. Нашел пуловер, широкие брюки, извлек из чемодана старые ботинки. Когда я их надел, из мрака кровати Хелена быстро произнесла:
