Глядя на эти милые пустяки, профессор вдруг содрогнулся, будто очнувшись после долгого, глубокого сна. Он снова выхватил из кармана флакончик, порывисто распахнул окно и вышвырнул склянку в серый туман.
А потом схватился за голову и опрометью выбежал вон.
С полчаса Самсон Данилович ползал на четвереньках, разыскивая место, куда упала бутылочка. В конце концов, нашёл.
Стекло, хоть и упало на щебень, не разбилось. Бутылочка была цела, эликсир из неё не пролился. Фондорин увидел в этом маленьком чуде ответ на мучивший его вопрос и больше уж не сомневался. Бережно вытер флакон, спрятал его и вернулся в дом, где оставил сак с химикатами.
Нужно было объясниться с женой. Невозможно взять и просто исчезнуть из жизни той, которая вверила тебе свою судьбу. Даже Анкр не смог обойтись подобным образом с Наполеоном…
Звукосохраняющую смесь Фондорин изготовил быстро. А вот над посланием размышлял очень долго. Давно уж настал день, а профессор всё писал на бумажке тщательно взвешенные слова. Зачёркивал, снова писал. «Прости меня, забудь меня, я тебя недостоин».
Нет, Киру не удовлетворит эта слащавая нелепость. «Недостоин» – будто из глупого романа.
«Долг требует, чтоб я тебя оставил. Я не могу тебе ничего объяснить, но так нужно. Ты всегда верила мне, поверь и ныне».
Пожалуй, она решит, что он спятил. И, наоборот, кинется разыскивать, чтоб вылечить от сумасшествия.
«Настоящий учёный, желающий миру добра, не имеет права обзаводиться семьёй. Прощай и не ищи меня».
Совсем чушь!
Наконец Фондорин утвердил формулировку: «Я не создан для супружества. Ты всегда это знала и не зря похоронила наши кольца. Я буду тебя помнить как лучшую страницу моей жизни. Но есть вещи более важные, чем счастье. Прощай».
Ну вот и всё. Самое существенное сказано, остальное не имеет значения.
Он налил раствор в подходящий сосуд – узкий и строгий, как могильная стела. Набрал полную грудь, наговорил в «телефон» длинноватый текст скороговоркой, чтоб ничего не пропало. Закупорил своё последнее послание жене – будто закрыл крышку гроба над дорогим прахом.
Над тайником ломать голову не приходилось. В усадьбе есть место, куда Кира обязательно заглянет, – грот Мнемозины. Ещё девочкой она устроила там секретную нишу, а в пору медового месяца у молодожёнов образовался род игры. Если Кира желала, чтоб ночью они испили любовного напитка, она прятала фиал с дурманным зельем в тайник, а на камне угольком рисовала бабочку, которую называют Parnassius mnemosyne или Чёрный Аполлон. Они водились здесь в изобилии. Юный супруг, бывало, проходил мимо грота по нескольку раз на дню, будто бы прогуливаясь, – и всё смотрел, не появилось ли нового рисунка. К исходу незабываемого месяца на белом мраморе набралось семь чёрных бабочек…
Они виднелись ещё и теперь, семь теней былого счастья, не до конца смытые дождями. Первое, что сделал профессор, – тщательно стёр их рукавом. С счастьем этого рода отныне покончено. Затем он подцепил бронзовое кольцо, укреплённое на каменной плите, под которой располагалась ниша. Когда-то маленькая Кира обустроила этот «секрет» для своих не очень-то сильных рук, и крышка была совсем тонкой, фунтов в десять весу. В счастливом марте Фондорин вырезал на камне инициалы KS, как на церковной ступеньке. Глядя на буквы, он тяжко вздохнул.
Уже закрыв тайник, Самсон всё стоял у грота, терзаемый сомнениями.
Тот, кто решился посвятить себя великому служению, не должен проявлять слабости. А что есть это послание, как не appel voilé:[168] «не забывай меня!» Женщина, подобная Кире, – сильная, умная, любящая – сразу это поймёт и с присущей ей решительностью кинется на поиски супруга. Хотя бы лишь для того, чтобы спросить его в лоб, глядя в глаза, что стряслось. У профессора не было уверенности, сможет ли он вынести этот взгляд.
Уж рвать так рвать.
Он вновь поднял плиту и вынул бутылочку.
Правильнее будет исчезнуть бесследно, без прощаний и объяснений. В военное время всякое может случиться. Пускай уж Кира лучше скорбит о погибшем муже, нежели навсегда останется с тяжкой, недоумённой обидой на сердце.
Он осушил флакон с «эликсиром бессмертия», а вторую склянку расшиб об угол грота.
В ту самую секунду, когда стекло разлетелось вдребезги, хрустнуло что-то и в груди у Самсона Даниловича.
Не вынуть ли и локатор из-под ступеньки, сказал он себе. Но почувствовал, что душевных сил на это у него сейчас недостанет.
А если Кира окажется настолько дотошной и настолько любящей (он даже мысленно произнёс это слово с содроганием), что всё-таки разыщет предателя-мужа, то, может быть…
Додумывать эту мысль до конца Фондорин себе запретил.
Ночь он провёл на кровати в Кириной детской, а утром отправился в путь – в русский лагерь, чтоб вместе с армией дойти до Парижа. Самсон знал, что с прежней жизнью кончено, и собирался взять себе какое-нибудь новое имя. Вернуться в усадьбу, где он вначале был очень счастлив, а потом навеки потерял Любовь и обрёл Бессмертие, профессор не чаял.
Но спустя годы, ему было суждено провести здесь печальнейшую пору своей нескончаемой жизни. Тяжелее всего становилось в начале лета, когда в стёкла дома колотились крылышками бабочки-мнемозины.
VI.
Зря Самсон Данилович так себя изводил. Его супруга тоже умела делать выбор, и дался он ей куда проще. Во всяком случае, естественней.
Она попала в Москву лишь зимой. Древнюю столицу (или то, что от неё осталось) давно уж очистили от неприятеля, но в положении Киры Ивановны езда по тряской дороге была нежелательна, даже опасна. Госпожа Фондорина выехала из Нижнего, когда наконец установился хороший санный путь.
О печальном профессорша думать себе не позволяла. И рассудок, и внутреннее ощущение говорили ей, что грусть может повредить созревающему плоду. Всю жизнь Кира только и делала, что размышляла. Напряжение умственных сил она почитала главной обязанностью просвещённой личности. Ныне же почти совсем забросила мыслительные упражнения, поскольку они не сулили ей ничего доброго. Муж с лета не подавал вестей, и, судя по всему, его уже… Дойдя до этого пункта, Кира Ивановна осаживала себя и думать переставала. Старалась жить простыми чувствами и сиюминутными наблюдениями. Подолгу смотрела на белое поле или на скованную льдом Волгу. Улыбалась, видя, как скачут по снегу румяные снегири. Хотелось поплакать – плакала, но слёзы были не горькими, а утешительными.
Увидев, как страшно изменился родной город, Кира тоже заплакала. Потом улыбнулась, обнаружив, что Ректорий уцелел. В этом чуде она усмотрела доброе предзнаменование, а ведь прежде от одних только слов «чудо» иль «предзнаменование» фыркала и морщила нос.
Перевёрнутый глаз Ломоносова профессорша обнаружила сразу же, в первый свой обход разорённого дома. Вскрыла барельеф, прочла надпись мелом, сделанную почерком Самсона. Увидела четыре флакона. Безошибочно взяла амурчика, нежно погладила его по стеклянному животу.
А потом поставила склянку обратно и тайник закрыла. Чрево шепнуло молодой женщине, что ей сейчас не нужно знать этот секрет. Нет на свете секрета более великого, чем тот, что она вынашивает в себе. Пускай в бутылочке хранится ключ хоть к Бессмертию, что с того? Вот оно – Бессмертие, внутри тебя самой. Прижми ладонь и ощутишь, как бьётся его пульс.
Про бессмертие Кира Ивановна подумала, конечно, фигурально. А инстинкт, повелевший ей поставить физико-химический конвертер на место, объяснила себе так: в «теле-фоне» содержатся сильнодействующие ингредиенты, которые могут быть вредны роженице. Сначала нужно честно исполнить материнский долг и произвести на свет младенца. Долг супруги следует оставить на после. Ежели роды пройдут хорошо (на сей счёт Киру томили предчувствия, которые она от себя гнала), придёт черёд стеклянного амура. Послание давало надежду, что Самсон жив. Это была новость отрадная, а значит, для беременности полезная. Профессорша улыбнулась. Последние недели она не позволяла себе думать о муже, теперь же с утра до вечера всё представляла, как хорошо заживут они втроём – потом, когда она родит ребёнка и разыщет Самсона.
Предчувствия томили Киру не зря. Роды были тяжелы. Младенца удалось спасти, лишь произведя sectio caesarea, которого роженица не перенесла.
– Что? Что? – всё повторяла она, пока ещё могла говорить.
Ей несколько раз отвечали: мальчик, здоровый, но она не слышала.
Наконец, разобрала.
– Слава богу, – прошептала Кира Ивановна и рассмеялась слабым счастливым смехом. – Назовите его «Исаакий».
Это были последние её слова.
* * *
Level 0
Самураи
Прочтите имена наоборот, и вы поймете, какой роман вам больше по вкусу, чем этот
