Ты говоришь, что мы очнулись «на цветах». Да, на цветах, только почему же не радуют эти цветы? Вот все и кончилось. Все стало просто, ясно, тихо. Тихо до тоски, до ужаса. Передо мной дни, в которых все часы сознательны, нет нестерпимой боли, нет исступленности страданья, но и нет того молитвенного почти, горящего экстаза души. Нужно «входить в колею» этих дней, нужно признать, что моя любовь, та, на которую я только и способна, — непригодна, не нужна, она мешает, отрывает от мира, а в мире почему-то нужно быть. Оргиазм хорош и интересен на страницах В. Иванова да в безумных романах пьяного погибшего Пшибышевского, но встречаться с такими людьми опасно, жить с ними неудобно, беспокойно и невозможно. Но что же мне делать, Валерий, если, выпив яд иного способа существования, я не могу вернуться назад? Из всех углов на меня оскалилась немая мертвая тоска. Мне некуда девать этих дней, мне не жить так, я вижу это с моей проклятой трезвостью, в которую меня швырнули теперь, как о камни, с других нездешних берегов. Как вернуться назад? Еще могло бы быть счастье с тобой. Второе и последнее, невозможное, мимо всех железных законов здешнего. Всеобъемлющее и, быть может, способное вызвать душу еще к чему-то новому, способное все изменить. Но ведь я знаю, знаю, что ему не быть. Я вижу, как обессиливают его разные жизненные подробности, сами по себе ничтожные, но в массе страшные, как страшна туча комаров для обнаженного, беззащитного тела. И повторяю тебе, и клянусь, что это не Искусство, не твое творчество, перед которым я молитвенно поклоняюсь. Это другое, многосложное и неуловимое, ничтожное и убивающее в одно и то же время. Я имени ему не знаю, а может быть, имя ему все то же надоевшее, повторное, затрепанное пошлыми губами слово «жизнь».
Ты испугался моего вида, и слов, и лица тогда на бульваре. Но такой мне только и останется быть, когда я совсем и навсегда оторвусь от тебя. Где я возьму лицо и душу, чтобы опять прийти назад? Мне нужно исказиться до конца, создать в себе эту страшную веселую пустоту и в ней, как в броне, ходить между людьми. Или… Но уж об этом нельзя больше только говорить. Милый Валерий, прости мне это письмо, но не могу я тебе лгать. В первый раз говорю я с человеком так просто, с такой глубиной печальной, безнадежной искренности. И вот, сказав тебе все это, я больше не вернусь в круг этих слов. Уверься в непоправимости, успокойся в обреченности. Будь бездумным и нежным, с юным счастливым лицом. Я люблю тебя. Ко мне только теперь приблизилось последнее знание любви. Теперь и поздно. Ведь все, что было, о, знаю я, было только намеком, только туманным предчувствием расцвета настоящей, единственной, может быть, в веках предначертанной любви к тебе, и я твоя, твоя навсегда…
Брюсов — Нине. 29 августа 1905. Москва.
Вот я прочел Твое письмо, Нина. Да, оно искреннее, до конца, и дальше чем до конца. Так Ты еще не писала мне. Так, только так хотел бы я всегда говорить с Тобой. Попытаюсь ответить Тебе с такой же искренностью, тоже до конца и дальше, чем до конца. Попытаюсь еще раз открыть Тебе душу, которую не открывал никому, ни в стихах, ни в письмах, ни в речах, — никому, кроме Тебя.
В первый раз сказал я Тебе «люблю» уже давно, много месяцев назад, и потом повторял это слово часто: в дни безумий и отчаянья прошлого года, в дни несбыточного счастья там, на Сайме, в смертной тоске предразлучных часов в купэ вагона, на пути в слишком знакомую Москву. Никогда это слово не было ложью, но в разные дни оно было разной правдой. И, знаешь, меньше всего оно было правдой, когда Ты всего более верила мне: в дни безумий, когда так близко проходила смерть. Конечно, я «любил» Тебя тогда, в том смысле, что изо всех женщин Ты мне была всех более дорога и желанна; я любил Тебя «так, как любят». Но любил лишь в себе, лишь для себя. Любил больше всего свою любовь. И, наоборот, всего более, всего истиннее, всего непобедимее люблю я Тебя теперь, теперь, когда Ты всего менее веришь мне. Там, на наших гранитах, я увидал Тебя, Твою душу, тайну Твоей души, и понял, в первый раз понял, что нашел Тебя в веках, в мирах, что обрел Тебя в жизни. И все, что было в горниле моей души буйством, безумием, отчаяньем, страстью, перегорело и, словно в золотой слиток, вылилось в Любовь, единую, безраздельную, навеки. И эта Любовь к Тебе наполняет теперь всю мою душу, озаряет ее, как свет, проникает ее, как воздух: любовь как нежность, нежность как любовь. И я хочу одного: быть с Тобой; хочу одного: близости с Тобой…
Вот правда обо мне, правда о моей душе. И эту любовь, как всю мою душу (ибо они нераздельны), я отдаю Тебе, отдаю радостно, благоговейно. Но того, чего Ты ждешь от меня, но того, что Ты желала бы получить от меня, у меня уже нет, и ответить на Твой зов я не в силах. Я не хочу обманывать Тебя «притворным исступленьем» (выражение Баратынского). Сейчас я хочу, я должен, я обязан («обязан» перед самим собой, разумеется) быть спокойным, ясным, «трезвым», «гетевским», — в полном обладании всеми своими силами, с предельной зоркостью глаза и чуткостью слуха. Мне опять пришло время «намечать, стучать, дробить». Безумие было. Оно пережито. Не надо более безумия. Безумие — часть жизни, часть бытия, часть души, часть вечности. Безумная любовь — часть Любви великой, обнимающей как безумие, так нежность, как страсть, так просветленность. О, почему над Тобой не тот же ясный, светлый кругозор, что просиял теперь надо мной, не эта четкость далей, не эта нежная свежесть утреннего воздуха! почему в Тебе не та же бодрая мощь всего тела, жажда, ненасытная жажда дышать, работать, быть, жить! Ведь это — Ты привела меня к этому кристальному утру, ведь мы шли к нему рука об руку сквозь ночь ужасов, сквозь бурю безумия, сквозь хаос. Почему же Ты остаешься сзади, не идешь ко мне в эту тишину, в этот свет, из которого я простираю к Тебе руки, все так же молитвенно, все с той же надеждой видеть Тебя впереди, как мой огонек, как мой маяк, как мой свет!
Девочка! радость моя! радуга моя! мне нет счастья без Тебя. Но узнав истинную близость с Тобой, смотрев в Твои глаза так, что сквозь них была мне видна вся Твоя душа и все тихо проплывающие в них видения-мысли, — я не могу уже примириться с меньшим! Я не могу уже, чтобы между нами возникли «кованые брусья», сквозь которые — как все другие «любящие» — мы будем слабо прикасаться губами, пусть страстными, пусть горячими! Я не хочу, я не могу взять условных встреч, условных ласк, условной нежности, какие Ты мне предлагаешь. Не могу быть счастливым «на время», близким к Тебе лишь «до известной черты». Теперь мне надо, чтобы Ты отдавала мне всю себя, все так же, как в «наши» дни, на гранитах, всю душу — до конца, до конца! Как и я отдаю Тебе всего себя, всю свою душу, без безумия, с упрямой жаждой работать, но с неугасаемой любовью к Тебе, озаряющей и эту жажду. Мне нет пути к Тебе, в безумие. Прииди ко мне, в мой свет, в мою ясность, в мой мир. Дай мне с «успокоенной нежностью» чувствовать себя — Твоим, Тебя — своей, чтобы осуществилось то последнее счастье, которое, в моей слепоте, показалось мне возможным. Или произнеси свой приговор (девочка! девочка! знаю, что со слезами, знаю, что со смертной болью сердца) — свой приговор, означающий мрак, холод, смерть. Я говорю Тебе «люблю», и Ты говоришь мне «люблю». Я плачу и умираю, и ты плачешь. Но Судия — Ты, весы и меч в Твоих руках. Склоняю голову и жду…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
