Когда умер единокровный брат Дэриана, как, где? Естественным ли, насильственным образом? Заслуженно или незаслуженно? Этого невинному Дэриану Лихту так и не суждено будет узнать.
VI
23 мая 1928 года. Время — около полуночи. Едва Дэриан Лихт вернулся в свою каморку в затрапезной гостинице «Эмпайр-стейт» на Восьмой улице, где остановились еще несколько его коллег-музыкантов из Скенектади, как в дверь громко постучали; Дэриан, в одной рубашке, поспешно откликается, надеясь, что это может быть Терстон, хотя знает, что это, конечно же, невозможно.
— Да? Кто там? — громко спрашивает он, ловя свое отражение в треснувшем зеркале; он раздраженно откидывает волосы с лица — смятенно пылающего, с нечистой кожей, молодого, но изможденного лица, и поспешно оправляет одежду. После кошмара, пережитого на концерте, после потрясшей его встречи и слишком быстрого расставания с Терстоном Дэриан по дороге в гостиницу зашел в несколько баров и прилично выпил, пусть это было всего лишь пиво — ему хватило. С самого утра, после скудного завтрака в поезде, он ничего не ел и рассчитывает снова поесть лишь завтра утром, в поезде, на обратном пути в Скенектади вместе с друзьями-музыкантами. (Он боится встречи с ними. Ему страшно будет посмотреть им в глаза. Увидеть их смущенные улыбки. В Уэстхите никто из коллег об «Исчезнувшей деревне» говорить с ним не будет, разве что туманно намекнут: музыка его, мол, слишком трудна для понимания и непривычна для слуха; никто, разумеется, даже не упомянет о критических откликах, появившихся в нью-йоркских газетах, самый мягкий из которых, в «Трибюн», начинался так: «Молодому, серьезному, но удручающе бесталанному обитателю городка Скенектади можно пожелать чего угодно, но только не занятий музыкой…» И сам Дэриан тоже не будет никого ни о чем расспрашивать.) Снова слышится громкий стук, Дэриан открывает дверь и видит — кто это? — пару в вечерних туалетах, настолько неотразимую, что кажется, будто перекочевала она сюда прямо из светской хроники воскресной газеты.
— Дэриан? Дэриан Лихт? Это ты?
— Нет. Да. Я не уверен. А вы кто?
— Ты что же, не узнаешь меня, сынок? Быть того не может.
Седовласый господин, судя по виду, чуть старше шестидесяти, во фраке, в руке — обтянутый шелком цилиндр; рядом — женщина, много моложе его, в бархатном, по щиколотку, платье багряного цвета, она пристально, как он будет впоследствии вспоминать, смотрит на него сияющими темными глазами. Кто это? Доброжелатели? Знатоки музыки? Несмотря на позор и унижение, Дэриан Лихт достаточно тщеславен, или достаточно наивен, чтобы верить, будто в зале нынче вечером нашлись все же люди, признавшие его гений.
Седовласый господин, не дожидаясь приглашения, входит в комнату. Протягивает руку в перчатке. Улыбка у него немного вымученная, но уверенная.
— Ну конечно же, ты узнаешь меня, сынок. Пусть и много лет прошло. А это моя жена Розамунда…
Дэриан ощущает оглушительный, как от Ниагарского водопада, шум в ушах. Словно в кривом зеркале видит вблизи одновременно знакомое и незнакомое лицо, беззвучно шевелящиеся губы. И женское лицо, которого прежде не встречал, но тем не менее узнает его точеную красоту.
— Отец… — с трудом выдавливает он. — Как же…
Абрахам Лихт почти не изменился. А если изменился, то Дэриан Лихт настолько потрясен, что не замечает этого.
— Очень жаль, что не удалось попасть на твой концерт, — говорит Абрахам Лихт, — но нас, Розамунду и меня, задержали на бесконечно долгом и немыслимо скучном коктейле у Асторов, на Пятой, — впрочем, говорят, в этом доме всегда так; не надо было ходить, мой просчет, сожалею, винюсь, но, надеюсь, ты простишь меня. Сын!
В номере размером чуть больше старомодной уродливой ванны на звериных ножках элегантно одетый, гладко выбритый Абрахам Лихт и его молодая жена занимают слишком много места, так что Дэриану приходится, тяжело дыша, отступить и прислониться к спинке кровати. Несколько часов назад — Терстон; теперь отец; может, он умирает, и перед его потрясенным взором проносится вся прожитая жизнь? Дэриан изо всех сил старается не упасть. Новоиспеченная миссис Лихт протягивает руку в перчатке, чтобы поддержать его, но он дергается, словно кошка, избегая ее прикосновения.
Женщина не старше самого Дэриана. У нее темно-зеленые блестящие глаза, точеные черты. Ее волнистые черные волосы с едва намечающейся сединой зачесаны назад и собраны в гладкий французский пучок. Чуть ниже переносицы виднеется пикантная горбинка, идеально очерченные губы накрашены. Может, Дэриану только кажется, но нет ли и во взгляде новоиспеченной миссис Лихт… удивленного узнавания?
Как тебе в голову пришло выйти замуж за этого человека?! Тебе, такой молодой, такой красивой, — взять в мужья человека, который в отцы тебе годится.
В ответ — гневный блеск зеленых глаз: Потому что я люблю его. Потому что он любит меня. И вообще, какое право ты имеешь судить нас?
Дэриан слышит свой собственный жалкий лепет; что именно он хотел сказать, ему потом так и не удастся припомнить. Этот лепет очень напоминает те фрагменты «Эзопуса», которые более всего поразили и возмутили аудиторию. Абрахам Лихт обрывает Дэриана на полуслове и начинает энергично нахваливать; хоть на премьере не был и больше десяти лет не слышал музыки Дэриана, он представляет его молодой жене как «музыкального гения», «вундеркинда», «блуждающий огонек», местонахождение которого часто неведомо даже семье. Дэриан со смехом протестует:
— Семье? Какой семье, отец? — Но Абрахам Лихт отмахивается, и Розамунда, кажется, тоже пропускает его слова мимо ушей: как в спектакле, в котором не все актеры одинаково знакомы с текстом пьесы или не все на репетициях трудились с одинаковой отдачей; Дэриан в смятении понимает, что происходит нечто, ему неподвластное, чему он не может помешать, да и не должен; наступает высокий миг, о котором говорят: зал застыл в ожидании… — ощущение такое, будто по ту сторону слепящих огней рампы, на безбрежных просторах за пределами гостиничного номера собрались и замерли в ожидании свидетели. В уголке сознания Дэриана копошится мысль, что неплохо бы вышвырнуть отсюда этого сияющего Абрахама Лихта вместе с его новоиспеченной миссис Лихт, но он стоит как парализованный, таращится и глупо улыбается своим гостям. Абрахам Лихт говорит с мягкой укоризной:
— Знаешь ли, сынок, ты все же мог бы дать знать отцу о своей премьере. Манхэттен, «Карнеги-холл»! Подумать только — мой мальчик дебютирует в «Карнеги-холл»! А я узнаю об этом только вчера; да и то лишь благодаря моей любимой Розамунде, которая наткнулась на объявление в газете. На нашу фамилию — Лихт.
Дэриан робко протестует:
— Да… но откуда мне было знать, что ты здесь? Мы так долго не…
— Нет, нет, — быстро перебивает его Абрахам Лихт, и во взгляде у него мелькает тревога, — прошлое надо оставить позади. Где твой пиджак, сынок? Это? — Абрахам поднимает с пола, куда его швырнул Дэриан, фрак с дурацким разрезом сзади, который был на Дэриане, когда он дирижировал. — Лучше что-нибудь более подходящее для вечера. Например, это. — Абрахам находит другой пиджак, Розамунда берет его и отряхивает, поскольку пиджак тоже валялся на полу; выясняется, что Абрахам Лихт и его молодая жена приглашают Дэриана в город — отметить мировую премьеру «Исчезнувшей деревни», Абрахам заказал столик «У Пьера», езды всего ничего, это в конце Пятой, у Центрального парка.
— Слушай, отец, я выпил, я на ногах едва держусь, «Деревня» моя провалилась, все пошло прахом, единственное, чего мне хочется, — рухнуть на кровать и забыться. Ну, пожалуйста! — Он со смехом отбивается, но его опять никто не слушает. Лифта в гостинице «Эмпайр-стейт» нет, так что Абрахам Лихт, Розамунда и Дэриан пешком спускаются по тускло освещенной неубранной лестнице. Дэриан чувствует, как его подхватывают под руки, не давая упасть, все смеются, добродушно подтрунивают друг над другом. Абрахам Лихт и его молодая красавица жена тоже пили нынче вечером, хотя, разумеется, ничуть не пьяны, они — такие великолепные, просто полубоги, — вообще никогда не напиваются, это Дэриан Лихт, временный преподаватель музыки в Уэстхитской школе, попав на Манхэттен из своего заштатного Скенектади, может наклюкаться с непривычки, впрочем, оказавшись на воздухе, он приходит в себя, или почти приходит, со второй попытки залезает в конный экипаж, кучер в ливрее и цилиндре при виде этих симпатичных гуляк широко улыбается — рассчитывает на щедрые чаевые: пожилой господин в вечернем костюме выглядит человеком состоятельным и не жадным. Густым баритоном он командует:
— К «Пьеру», малыш! Да поживее!
Экипаж подпрыгивает на ухабах, голова у Дэриана мотается из стороны в сторону, ощущение такое, будто в ней перекатываются камешки. Он начинает плакать — слезы струятся по щекам. Куда меня везут, кто эти люди, отец, почему ты меня так надолго бросил?! Но не отец, а Розамунда гладит затянутой в перчатку рукой его ладонь, старясь утешить и успокоить. Дэриан сидит между новоиспеченной миссис Лихт и отцом, он буквально зажат между ними, экипаж трясется, всем весело, кучер щелкает кнутом, лошадь в яблоках всхрапывает, то ли от возбуждения, то ли от весьма чувствительных ударов, и стремительно бежит вверх по Восьмой авеню к Центральному парку.
