Собственно к «реформе благочестия» можно отнести ряд указов 20-х годов XVIII в., касавшихся запрета на вынос икон из церквей и монастырей, привеса к ним монет, изготовления резных икон, продажи чудотворного меда и масла, зажигания свечей перед иконами на городских воротах и внешних церковных стенах, конфискации чудотворных икон, находившихся в частном владении, а также закрытия часовен. Показательно, что последнее из названных распоряжений диктовалось убеждением царя, что молитва на людном месте носит показной характер, что часовни, в которых нет никонианских священников, могут использоваться старообрядцами, да и вообще они отвлекают подданных от приходских церквей, где за ними налажен контроль. Помимо этого, были приняты некоторые меры по регламентации иконописания и иконопочитания.
В целом «реформу благочестия» изучавший ее историк А. С. Лавров связывает с понятием «социального дисциплинирования», под которым принято понимать один из использовавшихся абсолютистскими режимами XVIII в. способов «выработки конформности, лояльности, способности сознательно подчиняться чуждой, но признаваемой законной силе»[104]. Впрочем, «реформе благочестия» была уготована недолгая жизнь, и вскоре после смерти Петра I эти его нововведения были отменены, в то время как система синодального правления сохранялась вплоть до 1917 – 1918 гг., когда было провозглашено отделение Церкви от государства и восстановлено патриаршество.
Говоря о церковной реформе Петра I, нельзя, конечно, обойти вниманием и фигурирующий в романе Мережковского печально знаменитый Всешутейший и всепьянейший собор. Сразу надо сказать, что это одно из самых неоднозначных, спорных и сложных для понимания явлений петровского времени. Так, одни исследователи видели во Всешутейшем соборе социальный институт, призванный способствовать проведению царской политики, направленной на подрыв авторитета Церкви, утверждение власти царя и дискредитации допетровской культуры. Другие полагали, что это был прежде всего способ развлечения Петра и его ближайшего окружения, хотя и обращали при этом внимание на применявшееся по отношению к участникам собора насилие, что, впрочем, не противоречило и регламентации царем времяпрепровождения своих подданных. Наконец, часть исследователей пытались анализировать феномен Всешутейшего собора в контексте подобных ему комических и пародийных институций других стран Европы, а также традиций народной культуры пародий и праздников[105].
Однако есть и утверждение, что «Всешутейший собор имел характер не просто пьяного развлечения, но кощунственной церемонии, призванной дискредитировать церковную традицию вообще и патриаршество в частности»[106]. По существу, это так, но стоит все же уточнить, что социальный слой, в котором с помощью Всешутейшего собора можно было бы добиться поставленных целей, был чрезвычайно узким и только ради него вряд ли стоило тратить столько усилий. Скорее всего, Всешутейший собор задумывался, создавался в первую очередь как развлечение, но принял при этом те формы, что соответствовали и взглядам, и прагматическим целям Петра I, сам по себе став наиболее ярким свидетельством отношения царя к институту Церкви.
Церковная реформа Петра I не могла не иметь далеко идущих и чрезвычайно существенных и для самой Церкви, и для верующих, а значит и в целом для исторических судеб России, последствий. Соединение Церкви и государства привело к тому, что «религиозное дисциплинирование слилось с государственным дисциплинированием, или, иными словами, стало лишь религиозным аспектом общего государственного принуждения. Христианское благочестие – теоретически по крайней мере – превратилось в элемент гражданской благонадежности; оно сделалось не столько проявлением индивидуальной веры, сколько исполнением требований, предъявляемых к верноподданному императора. Последствия этого были многоразличны и разрушительны, поскольку эта конструкция сокращала до минимума пространство нравственного строительства, безотносительного к государственному принуждению, такого строительства, которое не отождествлялось бы с позицией преданного власти чиновника, но и не превращалось бы в морально-политический конфликт с этой властью»[107].
После установления Петром I системы синодального правления, считает В. М. Живов, попытка реставрации патриаршества оказалась бы для будущих поколений «равносильной покушению на ограничение самодержавной власти императора, благочестивые помыслы превращались в бунт», а «синодальный строй становился неустранимым спутником самодержавия». В результате ученый делает парадоксальный вывод, что «то православие, которое Уваров соединил с самодержавием и народностью, до конца оставалось неканоническим синодальным православием»[108]. К этому неожиданному заключению вряд ли что можно добавить, разве что вновь вспомнить слова Мережковского: «Церковь перестала быть Церковью».
Впрочем, автор романа «Антихрист» воздерживается от прямого осуждения царя. Более того, царевич Алексей сомневается: «Что, если у них тоже Христос, и не только Россия, но и вся Европа – святая земля? Земля в том месте вся обагрена кровью мучеников. Может ли быть такая земля поганою?» В этих размышлениях царевича предпосылка принятия предлагаемой Петром I веротерпимости, в то время как «православная традиция… и идея клерикализма, т. е. представление о властной церковной организации, которая эту традицию поддерживает, предает ее ксенофобской направленности политическое значение» и является помехой европеизации[109]. Обратим также внимание на то, что реализация петровского замысла, его «государственной мечты» без изменения места Церкви в русском обществе была в принципе невозможна.
В своем завещании умерший в 1690 г. патриарх Иоаким говорит о необходимости бороться с иноземцами, в частности с иностранными офицерами в русской армии, причем один из аргументов иерарха был следующим: «Ибо все христиане православнии наипаче же за веру и за церковь Божию, нежели за отечество и домы своя [курсив наш. – А. К.], в усердии души своя полагают на бранех в полках, никако же не щадяще жизни своея; еретики же, будучи начальниками, о том ни мало радят»[110]. Достаточно сравнить эти слова с обращением Петра I к своим воинам перед Полтавским сражением, чтобы увидеть принципиальную разницу: «Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за отечество… А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего!»[111]
Именно на основе петровской идеологии служения отечеству формировалось то, что позднее стали называть русским патриотизмом, хотя для того, чтобы процесс его формирования дал реальные плоды, опять же должно было пройти время и в сознании русских людей должно было быть преодолено одно из важных противоречий Петровских реформ: с одной стороны, зависимость от иностранных специалистов и ориентация на западную модель развития, а с другой – имперская идея российского превосходства. В полной мере преодолено это противоречие было лишь к концу XVIII столетия, когда сменилось несколько поколений, когда европеизированный образ жизни стал привычным и естественным, а громкие военные победы и внешнеполитические достижения привели к тому, что, как хвастался канцлер А. А. Безбородко, ни одна пушка в Европе не смела выстрелить без позволения русской государыни. Впрочем, немалую роль в формировании устойчивых патриотических убеждений, особенно ярко проявившихся во время Отечественной войны 1812г., сыграло и личное освобождение дворянства, результатом которого стало появление, по выражению А. И. Герцена, двух непоротых поколений русских дворян, для которых служение отечеству оказалось прямо сопряжено с понятием чести[112].
Затронув, а фактически перевернув все сферы русской жизни, Петровские реформы и по своему содержанию, и по последствиям были крайне противоречивы. Собственно, иначе и не могло быть. И не только потому, что реформатор не способен предвидеть все последствия своих деяний, но и потому, что противоречивой была фигура самого Петра I, человека, не получившего сколько-нибудь систематического образования, фактически самоучки, жадно впитывавшего знания. Он беседовал с Г. Лейбницем и, по-видимому, встречался с И. Ньютоном, вероятно, читал труды С. Пуффендорфа, Т. Гоббса и Г. Гроция, но сам образ его жизни, в котором упорная работа по управлению государством перемежалась с физическим трудом и многодневными попойками, его постоянные перемещения по стране, необходимость держать в голове одновременно сотни больших и малых проблем (у Мережковского мы находим яркий образ царя, штопающего чулки и размышляющего при этом «о пути в Индию по следам Александра Македонского») – все это не давало возможности спокойно, без спешки и суеты продумать пути и способы проведения реформ, составить целостную программу преобразований. Лишь с середины 10-х годов XVIII в., когда в основном определился исход Северной войны и можно было немного сбавить темп, остановиться и оглянуться по сторонам, реформы постепенно обретают более продуманный характер. Но к этому времени десятки и даже сотни тысяч людей уже испытали на себе тяжесть «петровской дубинки».
