уцелеть, и Женя объяснял, рассказывал, это было ужасно интересно, и потом я частично использовал эти мотивы в своем последнем романе «Душа моя Павел», так что у нас было какое-то взаимное обогащение. Именно тогда он поведал мне о замысле «Лавра», напирая на то, что это роман неисторический и что это чрезвычайно важно. Ну, исторический, неисторический, я не придал этому большого значения, и вообще пусть будет в нашей литературе еще один роман, но потом, когда стал читать, «Лавр» меня поразил.
Я понимаю, что о «Лавре» очень много написано, говорено, и признаваться в своей любви, в своем восхищении этим романом – значит, ломиться в открытую дверь, но, во-первых, у нас жанр такой, мы должны восхищаться нашим лауреатом, что мы все искренне и делаем, а во-вторых, я читал эту книгу, когда она не была еще напечатана, и сарафанного радио, этого шлейфа, который теперь за «Лавром» тянется, не было. Хорошо помню свои ощущения после самых первых страниц: «Да этого не может быть!» Я думал, что в русской литературе такой книги уже не может появиться, что наша литература пошла в другую сторону. Не то что она стала хуже, нет, у нас замечательная литература, и тонкая, и изощренная, и стилистические приемы, и все что угодно, но вот чтобы появилась такая книга, с таким дыханием, вот эта пушкинская «даль свободного романа», и этот герой, и интонация… Но это произошло, и ощущение чуда, с которым я эту книгу воспринял, во мне очень живо, для меня важно, невероятно сильное чувство.
Я много где встречал людей, которым, как выразилась одна девушка, почитательница Евгения Германовича, мы с ней познакомились в городе Сантьяго в Чили, «Лавр» «снес крышу», и поскольку Женя тоже собирался туда на книжную ярмарку, он сказал: «Я приеду, я поставлю ей крышу на место». С «Лавром» у меня была еще одна история, которую я, правда, уже рассказывал, но, может быть, не все ее знают.
Я в ту пору работал на филологическом факультете МГУ, читал курс современной литературы, вел семинары, ну и, в том числе, в программу вошел «Лавр». Это уже был 5 курс, и девочка, выпускница, стала говорить, что она прочитала роман и он ей невероятно понравился.
– Я даже плакала, – сказала она.
Я посмотрел на нее, мне было очень приятно, и спросил:
– Ну, хорошо, скажите, в каком веке происходит действие?
Она:
– Не помню.
Я говорю:
– Ну, милая, все-таки МГУ, филфак, альма-матер, простой вопрос, вы выпускница, вам диплом получать, а вы не знаете, в каком веке происходит действие, ну подумайте, вспомните.
Она правда не может вспомнить, хотя я верю, что прочитала, любит, но, видимо, настолько увлеклась сюжетом, героями, как-то очень сердечно это все приняла, что не может ответить на элементарный вопрос. А я должен был поставить ей какую-то оценку. И тогда я достаю мобильный телефон, набираю Водолазкина и говорю:
– Женя, вот такая история, девочка говорит, что нравится ей очень твой роман, что она плакала, но она, к сожалению, не знает, в каком веке происходит действие, что мне ей поставить?
И Женя в ответ произносит совершенно гениальную фразу:
– Она права, времени нет, ставь «пять».
«Лавр» стал событием. А что делать после «Лавра», куда двигаться, о чем дальше писать? То есть психологически можно понять человека, который написал такую книгу, это высота, но куда двигаться дальше? И здесь, с моей точки зрения, «Авиатор» и «Брисбен» – история о том, что писатель сумел найти путь, или его нашел путь. Для меня особенно значим «Брисбен», совсем недавний роман. Каждый пишущий знает, что последняя книга – самая важная, ему более всего необходимы отклики на нее. Мне приходится, как многим из нас, кто профессионально связан с литературой, читать много разных книг современных авторов, которые присылают на премии или еще как-то присылают, дарят, тем более, что я работаю в Литературном институте. И часто бывает, что ты не продвигаешься дальше десяти страниц, или тебе не хочется читать до конца, все уже понятно, от этой книги ничего не получишь: она либо не слишком удачно написана, либо написана удачно, но в ней мало мысли или мало чувства, не знаю, как это объяснить, чтобы никого не обидеть, – просто хочу сказать, что когда я читал «Брисбен», у меня, наоборот, было то дивное, почти детское чувство, которое я давно уже не припомню в себе, в читателе. Это чувство, когда тебе жалко, что книга скоро закончится. Хочется, чтобы она была больше и больше. И я об этом Жене и писал, и говорил, что там ведь, как мне кажется, как я ее воспринял, более подробно, более медленно, более детально, с большей любовью, с какой-то тщательностью выписано детство, отрочество героя. А дальше, ну, оно понятно, и жизнь у человека ускоряется, и время ускоряется, и впечатления, может быть, уже не такие острые, и поэтому действие более стремительно несется, и мне было очень обидно, хотелось сказать автору: постой, не гони, расскажи еще что-то про это, расскажи, там, про тот же путч 1991 года в Питере, потому что мы были в Москве, мы понимаем, как в Москве все это происходило, а ты был там, в городе на Неве, как Борис Николаевич предлагает называть этот город вслед за Александром Исаевичем, хотя мне лично слово «Петербург» очень нравится, и даже, думаю про «Ленинград» страшную вещь скажу: у меня отрицательное отношение к Ленину, но все-таки с Ленинградом связана ленинградская блокада, это не выкинешь, она ленинградская, она не невская, не петербургская, не петроградская, и поэтому ее из истории никуда не денешь, и с этой точки зрения хотя бы Ленинград, это название, этот топоним никуда не денешь. Повторюсь: роман на меня произвел невероятно сильное впечатление, потому что история жизни, а насколько этот герой автобиографичен, квазиавтобиографичен, об этом, скорее, судить самому автору.
Я понимаю, что там много важных черт и подробностей, и на одной из них мне хотелось бы, может, чуть-чуть подробнее остановиться, понимаю, что это тема политическая, актуальная, но мне кажется, хорошо, что литература ею занимается. Это – тема Украины.
Сегодня 18 апреля (2019 года), и через два дня будут выборы на Украине, мы не знаем, что будет дальше. Если бы мне кто-нибудь сказал в 2012-м, в 2013 году, что будет то, что сейчас, я бы в это никогда не поверил. Конфликты, трения, все что угодно, но именно этот самый худший, самый ужасный сценарий, который развивается, и пропагандистский кошмар с обеих сторон… Так вот у меня ощущение, что роман «Брисбен» – это
