бегала по лесам и остожьям, за ней охотился писатель Легкобытов и раздражался оттого, что мазал своими слабыми руками, пока однажды случайно не попал, но это уже был другой сюжет, связанный с другим писателем, который тоже пришел в мой роман, – с Александром Грином.
У Грина была своя несчастная история: выйдя из тюрьмы, он стрелял с близкого расстояния в свою возлюбленную, революционерку Катю Бибергаль, отказавшуюся бежать с ним на Таити. А потом, несколько лет спустя, у Грина же случилась встреча с моей Козочкой или очень похожей на нее девочкой, которую он увидал в голодном Петрограде перед витриной магазина, когда она с завистью разглядывала платья на манекенах. Грин купил ей в магазине шарф и пообещал, что она станет манекеном. Но манекеном она не стала, а сделалась его последовательницей, сектанткой, отравленной несбыточной мечтой, как пьяница Эгль из «Алых парусов» отравил мечтой про принца девочку Ассоль, испортив ее жизнь и отношения с народом, который, по слову Андрея Платонова, остался на берегу.
Ни Пришвин, ни Грин народ не любили. Они слишком хорошо его знали, были им измучены и, будучи людьми ранимыми, щекотливыми, делали ставку на личность, на творчество. А девочка была их наваждением. Пришвин и Грин (Легкобытов и Круд в моем романе) боролись за нее как соперники. Они и были соперниками по жизни, два изгнанных из гимназий хулигана, два беглеца, фантазера, жутко похожие и непохожие друг на друга, два собутыльника и два ловца человеков, и девочка эта была нужна им, потому что служила источником вдохновения, в ней было нечто, будившее не мужскую похоть, но более сильную и властную похоть творчества. Вот об этом мне и захотелось написать. Каково быть тем, кто эту похоть испытывает, а каково тем, кто ее вызывает. Кто и как за это платит, какой кровью оплачивается творчество, о чем когда-то очень точно написал Блок: «Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превращаться в дракончика… Это от них воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им – игрушки, а нам – слезки».
И был еще один исторический персонаж, без которого не могла обойтись эта история, потому что случилась тогда, когда об этом опять же Блок написал: «Распутин – все, Распутин – всюду».
Я никогда не мог понять своего отношения к этому человеку. Он сыграл чудовищную роль в русской истории, он скомпрометировал русского царя, перессорил его со всеми, с кем только можно было перессорить, – с армией, с Церковью, с Думой, с другими Романовыми, но когда от царя все побежали как черт от ладана, он был одним из немногих, кто сохранил ему верность и, в сущности, за него принял мученическую смерть.
Он был за Россию, как были за Россию и те, кто его убивал, и в этом раздрае сказалось что-то глубинно русское, но в роман пришел не Распутин, государственный деятель с его плюсами или минусами, а человек, отец, муж, покровитель и защитник слабых. Я недодал ему тепла и понимания в биографии и попытался возместить это в романе. Кто-то из критиков написал, что Распутин получился лучше всех. Как знать…
И вот, когда все это сложилось, тогда и появился персонаж, который дал название роману. О нем я узнал из молитвы, которую читают перед Святым Причастием: «…от мысленного волка звероуловлен буду».
Кто такой – этот мысленный волк, – можно гадать, но очевидно – нечто темное, злое, хищное. Он возникает в голове помимо нашей воли, и если мы начинаем его бояться, ему уступать, вступать с ним в разговор даже с самыми благими намерениями, он тотчас отгрызает кусочек человеческого естества и начинает нас контролировать. Это он стал причиной многих наших бед, на него охотился, но не сумел подстрелить его охотник Легкобытов, а вот кто сумеет подстрелить, так и осталось для меня загадкой.
Победил ли мысленный волк? Проиграл? Где ходит и кто на него охотится теперь – это все оказалось за рамками романа и мне неизвестно. Мне известно другое: то, с чего началось и чем закончилось.
Но, пожалуй, даже не это главное. Или, точнее, не это первостепенное. А главное и изначальное – ощущение хрупкости, зыбкости, приближающегося распада, который первыми чувствовали природа и дети.
Природа мне вообще была очень важна – с нее все начиналось, в ней жили, спасались, терялись и находились мои герои. Собственно соотношение мутной культуры Серебряного века и возмущенной природы, их глубинный конфликт, вылившийся в революцию, были внутренним двигателем, своего рода дрожащей стрелочкой, указывающей путь. По отношению к природе вольно или невольно разделились герои романа: одни, для кого она была единственной возможной формой бытия, и другие, кто против нее восставал. Отсюда и кульминация романа – падение луны на землю, нечаянный выстрел, последовавший за тем лесной пожар, молитва героини об огне, град с лягушками и ужами – все это, предвосхищающее начало Первой мировой войны, – не условность, не абстракция, не фигура речи, а картина, некогда увиденная автором наяву так или почти так, как это описано в романе. Увиденная в другом месте и в другое время, но это, правда, было – я видел падающую луну, я запомнил это зрелище на всю жизнь, и оно стало частью апокалиптической картины мира.
Природа и есть суть романа, остальное – приложение к ней. И главная героиня, ее судьба, ее постепенный отход от природы, расставание, приводящее к трагедии, но в этом движении – и неизбежность и трагизм человеческой жизни. Едва ли это изначально входило в замысел, замыслом было рассказать, домыслить историю девочки, ровесницы века, про которую мне было известно совсем немного, но которая почему-то зацепила меня, ибо не по своей воле попала в жесточайший переплет, когда взрослые, умные дядьки, озабоченные судьбами мира, не смогли уберечь от беды доверчивую, неосторожную девочку, взявшую на себя их грехи.
Каналья в барашковой шапке
В последнее время все чаще приходится слышать разговоры о том, как жили писатели в советские времена. Какие тогда были тиражи, гонорары, сколько платили за пьесы, за экранизации и сколько платят сейчас, и все сравнения не в пользу дня сегодняшнего. Но дело не только в цифрах, а в общей атмосфере: были интриги, литературная жизнь, борьба, бес партийности. Это я не к тому, что хотел бы вернуться в прошлое, а к тому, что нынешнее время кажется мне в отношении литературы по-своему очень правильным и при этом, как все правильное,
