Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами; поворот, еще один — и призрачные языки неживого пламени, отливающие чернотой в самой сердцевине своей, бросаются навстречу двум путникам — чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть в стенах, светящихся тревожным багрянцем, как если бы они были сложены из чуть подернувшихся пеплом углей; а путники идут дальше, все глубже спускаясь в запретные для смертных недра Эреба.
— Жди меня здесь. Я сам приведу его.
— Что скажет Владыка?
— С дядей все договорено. Жди…
И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного исполина.
Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный, но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень — странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
Путник подходит к жертвеннику — низкому, как и все алтари подземных богов, — вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб…
— Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
— Но это жертвенник? — спрашивает путник, не оборачиваясь.
— Да, — отвечает вернувшийся легконогий проводник.
— А жертва?
— Вот она. Пришлось потревожить Менета…[58]
Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не выражающими глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают; она равнодушно жует свою жвачку, тупо глядя на путника и пятиугольный алтарь.
— А… тень? Ты привел его, Гермий?!
— Да.
Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
— Ну, я пошел, — чуть замявшись, говорит проводник. — Нож у тебя есть, а ритон — вот.
Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при этом он надел тускло блеснувший головной убор или шлем — но скорее всего это просто привиделось.
Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным силуэтом он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
— Сейчас, сейчас… — бормочет путник, наливая в ритон немного медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную корову к жертвеннику, куда только что поставил ритон, и достает из-за пояса кривой нож. — Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим…
Тень безмолвна и безучастна.
Кулак коротко и тяжело обрушивается на белое пятно коровьего лба, животное падает на колени, вспышка ножа полыхает во мраке; хриплое, отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье — и густая черная струя хлещет в подставленный ритон из разверстого горла, а человек свободной рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча при этом то ли молитву, то ли ругательства.
Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает, словно из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно укладывает мертвую корову у западной стороны алтаря.
Почему-то человек уверен, что запад именно там.
Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон и брызгает кровью сперва на жертвенник, после — на источающую жар стену.
Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновение становится светлее — и тут безучастная доселе тень вздрагивает, а на смутном лице широко распахиваются безумные, жаждущие глаза.
Тень почуяла жертвенную кровь.
— Пей, Ифит-лучник, — тихо и печально произносит человек. — Пей, и пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает к ритону — но, несмотря на торопливость, ни капли мрачного напитка не проливается на каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на человека, тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву, не давая отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший на шаг, бормочет:
— У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но они теплеют. Пей, сколько хочешь, потому что мне надо знать…
— Ты хочешь знать, что я не успел договорить тебе тогда, на стене Тиринфа? — тихий шелестящий голос идет ниоткуда и одновременно со всех сторон.
Путник невольно вздрагивает и со странным болезненным выражением вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не человек из плоти и крови — но уже и не тот призрак, которого привел из глубин Эреба легконогий поводырь.
Нечто посередине.
— Да, я хочу знать, учитель. Только вместе с тобой на тиринфской стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас в Меонии,[59] у Омфалы Лидийской — люди и боги полагают, что Геракл искупает грех невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает свое безумие… и искупит его навсегда. Но давай не будем об этом вслух даже здесь…
— Я не виню Алкида, — грустный шелест, отзвук, эхо, — я видел Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед ним, и есть ли перед ним хоть кто-то… нет, я не виню твоего брата.
— Да, учитель, никто не виноват, и все же… Ты расскажешь мне то, что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало — я хочу дойти до конца.
— Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все, и так будет лучше. По крайней мере, для меня.
— Может быть, я…
— Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю, что ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу. Я хочу покоя и забвения.
Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему учителю наполовину опустевший ритон. На этот раз тень пила неторопливо, без жадности и удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
— Благодарю, — Ифит-лучник отстранил ритон, на дне которого еще что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
Тень, призрак вздоха.
— А теперь слушай, — сказал тот, кто некогда звался Ифитом Ойхаллийским.
Антистрофа
— Ты знаешь от Алкида, как мы — младшие родичи Салмонеевых братьев — породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово «Гиганты» казалось несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые младенцы, в чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные — но дети. НАШИ ДЕТИ. Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх выжили; дни какого-то невозможного, нереального счастья, когда даже в глазах Сфено и Эвриалы исчезла чернота обреченности, которая была в них всегда, когда не стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук, сын Медузы; а я, сын Авгия Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали сумасшедший, неистовый, божественный танец… я хорошо помню те дни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
