– Но почему? Почему? Он пожал плечами.
– Неужели никогда не будет Свободы, Равенства, Братства? Или все люди на земле прокляты богом?
– Надо надеяться на будущее.
– А какое оно, будущее? – наступала Дарьюшка. – Неужели после войны в России так все и останется? И царь на престоле, и жандармы, и казаки, и люди в цепях, и тюрьмы, и нищие? А мой папаша будет наживать миллионы. Чиновники будут писать какие-то бумаги. Капитаны будут играть Брамса… – Дарьюшка горестно покачала головой. Капитан по-прежнему молчал.
В каюту неслышно вошел племянник капитана, инженер Грива. Капитан выразительно взглянул на него. Тот бесшумно прикрыл за собой дверь.
– Итак, не всем, значит, пять мер жизни? Дарьюшка поняла капитана.
– Вы вот сейчас подумали, что я просто сумасшедшая, как меня аттестуют жандармы, и несу вздор?
– Что вы, что вы!
– Я не обижаюсь, – кротко проговорила Дарьюшка. – Это же так просто: назвать сумасшедшей, чтобы не слушать правды. В гимназии меня тоже считали ненормальной, потому что я думала не так, как все, и видела такое, чего не видели сахарные барышни, и читала книги, на которые барышни никогда не взглянут.
«Это же она! – узнал Гавриил Грива, замерев у двери. – Как она оказалась здесь? Конечно, она самая, мятежная душа из Белой Елани, Дульсинея Енисейская. Так он называл Дарьюшку, когда встречался с нею в доме Метелиных в Минусинске. Знает ли дядя-капитан, что его гостья – психически больна?»
VI
– Вчера утром… – вспомнила что-то Дарьюшка, так и не почуяв, что за ее спиной Гавриил Грива. – Это случилось только вчера. А у меня такое ощущение, будто прошло сто лет. Когда я проснулась в доме Пашиных и выглянула в окно, удивилась – как много коров на площади. Это пастух собирал стадо. Мычат, мычат, мычат… Настойчиво, утробно, как будто призывают к этому всех живых. И я подумала… смешно!.. подумала: что, если бы люди – живые люди с живыми душами вдруг превратились в быков и коров и знали бы одну заботу – как бы набить утробу или спокойно идти под нож мясника. Как бы счастливо жили тогда все жандармы и насильники! Я попробовала мычать, и стало противно. Лучше смерть… Я была один раз у архиерея Никона, когда училась в гимназии, и спорила с ним, – продолжала она, сосредоточенно разглядывая немецкую марку фортепьяно. – Это было еще до войны. Пришла к Никону со своими «ненормальными» вопросами.
… Если бы вы видели, какие картины в золотых рамах в гостиной архиерея! Кругом мягкая мебель красного дерева, зеркала, и ковры, и сама гостиная, как зал театра. Огромные окна, и солнце, солнце! Я совершенно потерялась в такой гостиной и сразу подумала: зачем я пришла? Разве человек, живущий в такой роскоши, сумеет понять мои страшные вопросы?.. Разве волк понимает блеяние овечки? Коршун – писк синицы? И сама себе ответила:
– Люди никогда не поймут друг друга, если они живут на разных этажах благополучия. Один – всегда в роскоши, кушает на серебряных блюдах, имеет парижского повара, а другой, как мастеровые люди, всегда в мазуте, в грязи, в нищете, и всегда с ним нужда, несчастье, болезни!..
О, боже, как страшно устроена жизнь людей. Но почему? Почему?.. Никон вошел: крест золотой на груди, руки пухлые, упитанный. Осенил меня щепотью… православной щепотью. Смешно! Я же сразу стала бы еретичкой, если бы узнал мой дедушка: мы же старообрядцы. А тут стерпела и даже поцеловала крест. Брр!.. Борода у него черная-черная, кудрявая, расчесанная на две половины. Точь-в-точь как у моего отца. Смешно, ей-богу! Кто-то чью-то бороду носит, кто-то на кого-то похож лицом, и вообще, как я заметила, чересчур много людей, похожих друг на друга. Коровы и те не похожи так друг на друга, как люди. А знаете почему?
Капитан не успел спросить – Дарьюшка сама ответила:
– Жестокость подавила людей, стерла лица, носы, улыбки – и все, все! Вы не видели, как зерно перемалывают в муку. А я видела. Течет зерно в желоб в верхнем жернове, а потом течет мука в мешок. Белая или серая. Если из обойной пшеницы – белая крупчатка. Так и все насильники – жандармы, казаки, войско – перемалывают безоружных людей в серую или белую муку. Интеллигентных – в белую муку, а простой люд – в серую. Разве это не страшно?
Капитан машинально взялся за свою трубку: вот так гостья «не в своем уме»!..
Грива так и стоял у двери, глядя Дарьюшке в спину. Он помнит, все великолепно помнит! Не по случайной встрече в Белой Елани, а еще по тем встречам в июне 1914 года. Тогда он трусливо сбежал от нее на рудник, даже не попрощавшись. Не потому, что она в чем-то была умнее его, бесстрашнее и так же вот, как сейчас, ставила свои «страшные вопросы», на которые он не мог тогда ответить с той же искренностью и прямотой…
– Я спросила архиерея: «Не страшно вам, когда всех людей перемалывают на муку?»
– И что же он ответил? – Капитан прикурил трубку.
– Он так липуче поглядел на меня, а потом взял за обе руки и пригласил в свой кабинет. Парадная лестница застлана ковром, идешь и шагов не слышно. Как по сыпучему песку. Никон не отпускал моей руки, мне стыдно, а я иду, иду, со ступеньки на ступеньку. Вспомнила, как в «Божественной комедии» спускаются в ад. Только где он, ад? Я думаю, он на земле… Начался наш разговор. Впрочем, нет, никакого разговора не было, была проповедь, и еще… паскудство. Он опять взял мои руки, и мы сидели в креслах – колени в колени. Он говорил, что меня обуяла гордыня и надо смирить ее и что никто не перемалывает людей на муку, а сами люди, великие грешники, достойны того, чтобы терпеть кару господню. Но я видела по его глазам, что он и сам не верит в свои слова. Он совсем не про то думал. Он просил, чтобы я пришла в следующий четверг. Я была в чистый четверг. Но я была рада, что ушла от него, и всю дорогу плевалась… Господи, как жить, если душа не на месте!.. Я все ищу, ищу живую душу. Если бы вы знали, что я пережила в Белой Елани за два года после гимназии. Это не рассказать. Я столько молилась, ночи напролет – не богу, сама не знаю кому, только бы облегчить душу. Чтобы жить и не думать над страшными вопросами. Но я не могла так – жить и не думать. Никто из родных меня не понимал, не знал и знать не хотел. Совсем как в пустыне. Я все думала: вот мать, которая меня родила, носила на руках. Но мы же с ней совсем чужие, как иностранцы. И никогда не были родными. Она – сама покорность и вечный покой, как на кладбище. А я ждала… Сама не знаю, чего и кого ждала. Хоть бы землетрясения, что ли. Но не было землетрясения. Ничего не было. Сон. Вечный сон и кладбищенский покой. Жить вечным покоем кладбища – это же страшнее смерти. Сколько раз я собиралась бежать. А куда? В няньки идти или в гувернантки? А вы знаете, как бывает с няньками в богатых домах. Неделю жила в Минусинске в доме Метелиных. Знаете их? Ну вот. В их доме. Сам Василий Семенович Метелин – сын декабриста, смиренный сын отечества, не такой, как отец. А Метелин смирился и разбогател, конный завод имеет. Но я не о том. Тогда в Минусинске я и встретилась с горным инженером Гривой…
– Вот как! – капитан переглянулся с племянником. – Ну, и каков он, горный инженер?
Дарьюшка подумала.
– Я его звала: Рыцарь Мятежной Совести. Но он…
– … оказался не рыцарем?
– Не знаю. Он как-то исчез вдруг, сразу. Отец его политический ссыльный, доктор Грива, и дядя еще, плавает капитаном… – Дарьюшка откачнулась на спинку. – Вы… тот самый капитан?
– Почему – тот? – рассмеялся он. – Я действительно Дядя Гавриила Гривы. Бывший лейтенант флота, разжалованный и осужденный, ныне капитан «России», Тимофей Прохорович Грива.
– О боже! – всплеснула руками Дарьюшка. – Тимофей… Это имя так много значит для меня… Его звали Тимофей Прокопьевич Боровиков, он был тоже ссыльный, большевик.
– Большевик?
– Да, да. Он погиб на фронте. Убит, убит…
По впалым раскрасневшимся щекам Дарьюшки катились слезы, и она не стыдилась их, глядя в стену, словно стена была прозрачной, и она видела нечто свое, сокровенное, неповторимое и чрезвычайно важное для нее. И в этом сокровенном был, конечно, Тимофей Боровиков… Он убит, и кто знает, где покоятся его останки. Где та похоронная бумага, которую подал ей мрачный старик из окна дома Боровиковых? И где он теперь сам, старик, вещун о пяти мерах жизни? Да и есть ли они, пять мер?.. Старик просто обманул ее. Но как жить? Должно же быть хоть какое-то утешение… Не жить же в одной мере с тюремщиками, с жандармами и грабителями.
– Пять мер… пять мер… – бормотала Дарьюшка. – Это потому, что я ищу, ищу, как жить. Ищу человека, живые души. Как трудно жить!
– Да, трудно, – согласился капитан. – Ну, а с племянником моим давно не встречались?
– Совсем недавно. В Белой Елани… Даже не поверила, что это был он. Ночь такая трудная, страшная. Я убежала из дома Юсковых. И хоть бы кто приютил на одну ночь! Хоть бы кто! С той ночи сердце будто горит… Мне так страшно… Как жить? Вчера я хотела умереть. Но не сумела. Потом меня хотели отвезти к доктору Гриве, вашему брату…
