Это показывает высокий ум и дальновидность. Другие немедленно возражали, что не ради этого римляне приобрели господство над миром. И вот мало-помалу они совращаются и становятся похожи на афинян или спартанцев. Ну, положим, сейчас они еще лучше афинян и спартанцев, но пройдет немного времени и станут такими же. Ведь римляне воевали всегда до тех пор, пока враг не побежден и не смирился, но не уничтожали никогда своих врагов. А вот теперь они задумали уничтожить Карфаген, хотя карфагеняне ведь готовы же были исполнить их желания.
Тут вмешивались новые спорщики. Они говорили, что римляне прежде всего цивилизованный народ. «Особенность их и вместе с тем предмет их гордости составляло то, что они ведут войны бесхитростным и честным способом», никогда не прибегают к обманам и коварству и «признают достойными себя только те битвы, о которых противник заранее предупрежден и которые ведутся открыто». Это знают все. Но теперь их поведение исполнено было хитрости. Потому что они одно за другим предлагали карфагенянам все новые условия. Это скорее к лицу царю, а не такому цивилизованному государству, как Рим.
— Это несправедливо, — с жаром возражали четвертые, — если бы римляне предъявляли свои требования одно за другим до того, как карфагеняне отдались на их милость, то, конечно, все это было бы верно, и их можно было бы назвать коварными. Но дело в том, что карфагеняне уже отдались на милость римлян, а значит римляне получили неограниченную власть над ними. Теперь они имели полное право предъявить им любые условия, поэтому они по очереди передавали требования сената. Их действия никак нельзя назвать ни нечестьем, ни вероломством, ни насилием. В самом деле, что такое нечестье? Это грех против богов, родителей или умерших. Вероломство — это нарушение клятвы. Насилие — действие, противоречащее законам и обычаям. Но римляне не повинны ни в одном из этих преступлений. Они не согрешили ни против богов, ни против родителей, ни против умерших. Они не попрали ни клятвы, ни договора. Они не нарушили ни закона, ни обычая. Даже наоборот. Клятву нарушили пунийцы: сначала они добровольно уступили право распоряжаться собой римлянам, а потом пошли на попятный. Тогда римляне стали принуждать их к этому силой, на что имели полное право (XXXVII, 2).
* * *
А теперь вернемся назад, к нашим героям, которые, не чуя грозы, продолжали мирно жить в Риме.
Снова поворот
Я — Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен
Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит.
На издалека заметной Итаке живу я.
………………………………….
Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки.
Нимфа Калипсо меня у себя удержать порывалась.
…………………………………..
Духа, однако, в груди мне на это она не склонила.
Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших
Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали
Мы на чужой стороне…
Гомер. Одиссея. IX, 19–36
Проходили дни, месяцы, год шел за годом. А герои наши жили все той же жизнью. Полибий по-прежнему увлеченно собирал материал для своей истории. Сципион по-прежнему помогал ему, переводил для него трудные тексты, скитался по горам и долам, читал Платона и Ксенофонта или беспечно веселился с друзьями. Римляне более на него не сердились. Они давно привыкли к мысли, что этот милый, благородный юноша навеки отрекся от пути славы, которым шли все его предки. Только одно и изменилось в их жизни: Сципион женился на Семпронии, дочери того самого Тиберия Гракха, которому он когда-то выдавал приданое. Отец ее умер, и Сципион очень заботился теперь о маленьких братьях жены.
Так застал их 152 г. Оба и не подозревали, что на всем скаку приближаются к новому крутому повороту своей жизни.
В начале года в Рим прибыли послы из Македонии. Притом прибыли они не в сенат, а к Сципиону. Македонцы молились на его знаменитого отца, а теперь заботы о них перешли к сыну. Впрочем, самого Сципиона хорошо знали в греческом мире и любили не только в память об Эмилии Павле. Он оказывал эллинам бесчисленные услуги, отчасти по велению собственного сердца, отчасти по просьбам многочисленных греческих друзей. Главным лицом тут был, конечно, Полибий. Мы уж знаем, как он заботился о своих соотечественниках и какой невероятной энергией обладал. Он придерживался золотого правила, что надо нажимать на все рычаги и стучать во все двери. Ясно, что главным рычагом был Сципион, а главной дверью — дверь дома Сципиона. Недаром, когда началась Третья Пуническая война, на помощь римлянам приехал целый греческий флот, как они сами объяснили, исключительно из любви к Сципиону. Надо думать, Полибий чуть не каждый день приводил к названому сыну несчастных из Греции. Понятно, какой прием они находили в этом гостеприимном доме (Plut. Praecept. ger. rei publ. p. 814 С). И вот сейчас македонцы звали Сципиона к себе. Он должен был разобрать их взаимные ссоры и распри и установить мир и порядок (Polyb. XXXV, 4, 10–11). Приглашение послов было и лестно, и очень заманчиво. Об отказе не могло быть и речи.
Когда Полибий услышал их речи, сердце его, должно быть, сжалось. Он был окружен друзьями, он ни в чем не нуждался, он занимался любимым делом. Но все эти годы его грызла тоска по родине. Не мог он подобно Панетию беззаботно наслаждаться прелестями жизни на чужбине. Он был похож на своего любимого Одиссея. Как царь Итаки отказался от бессмертия и вечной жизни, чтобы только увидать свой крохотный бедный скалистый островок, так и Полибий всюду томился и рвался душой в свой Пелопоннес. Теперь тоска с новой силой проснулась в его душе. Он не мог следовать за названым сыном на Балканы. Туда дорога ему была закрыта. Наверно, навсегда. Хотя он все ждал и продолжал надеяться. Все эти годы.
Между тем в Риме случились важные события.
Год назад началась война в Испании. Война суровая и страшная. Рим столкнулся с совершенно новым для себя видом войны — с партизанской борьбой в дикой горной стране. Полибий называет такую войну огненной. «Огненную войну начали римляне с кельтиберами, — говорит он, — так необычны были ход этой войны и непрерывность самих сражений. Действительно, в Элладе или в Азии войны кончаются, можно сказать, одной, редко двумя битвами… В войне с кельтиберами все было наоборот. Обыкновенно только ночь полагала конец битве… Зима не прерывала войны. Вообще, — заключает историк, — если кто хочет представить себе огненную
