– Но возможно, – сказал загадочно Иван Александрович, – что будет и еще кое-кто.
Этот «кое-кто» был, без сомнения, Гладышев, с которым Кошкин давно собирался его познакомить.
Были и другие дела, тоже важные: позвонить прокурору, получить деньги в Институте информации, отправить деньги хозяйке комнаты под Загорском, зайти в парикмахерскую и, наконец, купить новый костюм.
Он получил и послал деньги, позвонил раз пять прокурору, не дозвонился и зашел в ЦУМ. Мужские костюмы продавались на третьем этаже. В очереди было много женщин – должно быть, покупали для сыновей и мужей. Остроградский стал вспоминать свой номер. Кажется, пятидесятый, третий рост?
– Которые не знают свой размер, должны ходить с женами. А холостые – с мамами, – поучительно сказал продавец.
Конечно, разумнее было бы купить темный двубортный на лето и зиму. Но ему захотелось купить светлый однобортный. «Не по возрасту, черт побери, – подумал он, глядя на себя в маленькой примерочной, состоявшей из легких шелковых штор. – Но ведь сказала же Ольга, что я какой-то нестарый?..» Он примерил темный. Тоже недурно. Гм, гм…
Он еще выбирал бы, пожалуй, если бы не знал заранее, что в конце концов все равно купит светлый костюм.
Он надел его и стал бродить по ЦУМу, размышляя над тем, что ему в последний раз сказал Юра Челпанов. Юра сказал, что одно из предположений проверить пока невозможно. Но это была та невозможность, с которой надо было обращаться умно. С нежностью, но умело. Это была невозможность, которую надо было понять, как женщину. И кажется, это уже произошло – быть может, когда он выбирал костюм или звонил в прокуратуру? Кстати, позвоню-ка я снова. Прокурор пошел обедать. Рано обедает прокурор – четверть второго. Остроградский ходил, посвистывая, и вдруг купил для Ольги шелковую театральную сумочку, хорошенькую, с цепочкой. Теперь денег осталось мало, но он подумал и купил еще шляпу, а кепку сунул в пакет со старым костюмом.
Пожалуй, теперь нельзя было сказать, что он похож на нереабилитированного, не прописанного в Москве, не соблюдающего паспортный режим гражданина.
53
В парикмахерской было душно. Заняв очередь, он стал перебирать лежавшие на столе старые газеты и сразу наткнулся в «Научной жизни» на маленькую заметку «От редакции», спрятавшуюся (или спрятанную?) среди читательских писем. Это было «опровержение» – то самое, которого так боялся Миша Лепестков. Напрасно боялся! Опровержение – если можно было так назвать напечатанную нонпарелью заметку – было написано невнятно, приблизительно, глухо: Снегирев не невежда, редакция сожалеет, проблема заслуживает глубокого изучения. Пожалуй, в заметке было даже что-то неуловимо-обидное для Снегирева. Она означала… Он как бы взглянул на весь газетный лист одним отвлеченным взглядом. Она ничего не означала.
…Он чуть не пропустил свою очередь, зачитавшись статьей в «Известиях», которая не могла появиться месяц или два тому назад и за которую до марта 1953 года дали бы лет десять.
– Под полечку? – спросил парикмахер.
– Да. «Нет, не десятку, а все двадцать пять, – подумал Остроградский. – И не где-нибудь, а в каком-нибудь Джезказгане».
– Бриться будем?
– Пожалуйста.
Из парикмахерской он снова позвонил и снова не добрался до понравившегося ему прокурора. Секретарша, которая ничего не знала о деле, разговаривала грубо.
Два часа. Он знал, что, даже если он пойдет очень медленно и будет останавливаться у каждой витрины, ноги все равно принесут его раньше – не в три, а, скажем, без четверти три. Ноги всегда приносили его раньше, потому что даже ждать Ольгу, зная, что она непременно придет, было наслажденьем.
Они виделись теперь почти каждый день, но по-прежнему на улицах, потому что на Кадашевской поселился какой-то тип, уволенный из охраны, и Ольга его боялась.
…И на этот раз ноги принесли его к ней на двадцать минут раньше, хотя из парикмахерской он пошел не направо к Библиотеке иностранной литературы, а налево. Ольга ахнула и засмеялась, увидев его. Остроградский с гордостью поджал губы. Она была в синем халате, быстрая, торопившаяся кончить к его приходу работу, прелестная со своей разваливающейся прической. В комнату ежеминутно заходила ее помощница Лена, и Остроградский чинно уселся в углу, положив пакет со старым костюмом на колени.
– Можно оставить его у тебя? – спросил он, когда помощница вышла.
– Конечно.
И она спрятала пакет в шкаф, «а то Лена, пожалуй, отправит его куда-нибудь на Цейлон, вместе с нашими бандеролями».
– Мне нравится смотреть, как ты работаешь, – сказал Остроградский. – Почему ты смеешься? – спросил он, когда они вышли на улицу.
– Нет, ничего. Лена говорит, что ты интересный.
– Ну конечно, еще бы! Как костюм?
Он знал, что ей хотелось сказать, что напрасно он не купил темный костюм, – и действительно эти слова уже были у нее на языке. Но он знал и то, что она промолчит, не желая огорчать его, – и она промолчала. Но что ей не нужна дорогая театральная сумочка, он не догадался, может быть, потому, что не знал, что она театральная. Ольга поблагодарила его и сказала, что мечтала как раз о такой. К этой сумочке была нужна еще одна, взамен той, давно истрепанной, с которой она ходила и в магазин, и на работу.
– Куда мы сегодня?
У них были «хозяйственные» прогулки, когда Ольга покупала, а Остроградский, который терпеть не мог магазинов, помогал ей, занимая очередь и стараясь не перепутать чеки, – и это тоже нравилось ему, потому что Ольга его все время жалела. А были и настоящие, далекие, когда они уходили куда-нибудь в Останкино или на Ленинские горы, вдоль Москвы-реки, по которым гоняли свои остроносые лодки серьезные, сосредоточенные юноши и девушки, ритмично сгибая загорелые спины. Остроградский наслаждался. Он
