– Нет, побратимы.
– Вы – миленькие!
– Это уж точно.
Когда она выходила из автобуса, у неё спал туфель. Я нагнулся и стал одевать его. Оно держалась рукой за Глеба и смеялась, пошатываясь на одной ноге. Сквозь шершавый капрон я чувствовал тепло её ноги.
– Ну, идём скорей, – поторопил я их.
Лифт был занят; мы решили не ждать, пока он освободится и побежали по лестнице, таща её за руки, чтобы облегчить ей подъём. Глеб долго не мог попасть ключом в замочную скважину – руки у него дрожали. Наконец, справившись с замком, он открыл дверь, и мы вошли в прихожую. Я помог ей снять пальто, а Глеб побежал в комнату и включил магнитофон. Бутылки стояли на столе в том же положении, в каком мы их оставили: непочатая Столичная манила к себе металлическим язычком крышки, а Охотничья – уже вскрытая, стояла несколько опустошённоая. Глеб поставил ещё одну рюмку, вытащил из холодильника копчёную колбасу и сыр. Потом он открыл Столичную и разлил по рюмкам.
– За твоё здоровье, женщина! – воскликнули Глеб и я.
– Только не давайте мне много пить, а то я взбешусь.
Мы выпили, и я не обратил внимания на её слова.
Она сбросила туфли, оправдываясь, что так удобнее, потянула меня танцевать.
– А ты, Глебушка, заведи что-нибудь побыстрее.
Он послушно стал менять плёнку, а я схватил её и стал целовать. Она высовывала язык, делая вид, будто хочет оттолкнуть им мои губы. Но тут Глеб похлопал меня по плечу и отозвал в сторону. Я чувствовал себя виноватым перед ним.
– Бросим на морского, – предложил он.
– Хорошо. Считаем с тебя. На ком выпадет – тот первый. Раз, два, три! – сосчитал я.
Он выбросил пять пальцев, а я – четыре. В нетерпении, он стал считать. В сумме девять – нечётное число, значит выпадало на нём. Он считал, а я, уже зная исход, наблюдал, как лицо его заплывало салом улыбки.
Девять! – крикнул он и стукнул себя ладонью в грудь.
– Завидую. Только, чтоб не тянуть.
Я отошёл к магнитофону.
Пока мы бросали жребий, она сняла кофточку и осталась в платье. Платье было без рукавов, и когда она поднимала руки, распахивались хорошо выбритые подмышки. Она налила себе водки, Глеб подошёл к ней и налил себе тоже.
– Выпьем на брудершафт, – предложил он, отставая от событий.
Она радостно подбежала к нему, стуча по полу пятками. Их руки сплелись, о он приготовились пить, стараясь не пролить на себя. Но несмотря на их старания, несколько капель пролилось, она дёрнулась, как бы стараясь словить их, и Глеб выплеснул рюмку ей на плечо и шею. Она вскрикнула и громко засмеялась, запрокидывая голову. Он налил ещё, и они всё-таки выпили.
– Ничего страшного, водка дезинфицирует, – заметил я, делая вид, что вожусь с магнитофоном.
Она сразу перестала смеяться и слегка заплетающимся языком проговорила, с презрением смотря на меня:
– А ты не волнуйся, я чистая.
Я покраснел и ничего не ответил.
– Нельзя так пропадать драгоценной влаге, – будто ничего не замечая, пробормотал Глеб, указывая пальцем на её шею и плечо, мокрые от водки. – Сейчас я всё исправлю.
Он обхватил её и стал лизать плечо. Она захохотала, пытаясь оттолкнуть его. Покончив с плечом, Глеб принялся за шею, и она уже не смеялась, а с полоумной улыбкой прижимала его к себе. Очки мешали ему, и он сдвинул их на лоб.
– Брось тянуть! Чёрт тебя дери, – не выдержав, крикнул я. Глеб, не отрываясь от неё шеи, стал подталкивать её в другую комнату, где стояла его кровать.
Она оглянулась, помахала мне рукой, и дверь за ними закрылась. Я налил себе водки, выпил и стал ходить из угла в угол. За дверью послышались шёпот и возня. Я подошёл к магнитофону и сделал максимальную громкость. Дорис Дэй под оркестр изнывала от любви. И вдруг я вспомнил, кого мне напоминала та девушка в автобусе. Она мне напоминала Нину. Ну, конечно же, Нину… Где она сейчас?., её лоно?.. Она везде… оно везде! Но ведь там за дверью не Нина, а Валя… Кто же там? Там женщина… с жаркими подмышками… и шершавыми капроновыми ногами…
Я садился в кресло, вставал, ходил и снова садился. У меня возникло непреодолимое желание подойти к двери и послушать, что там происходит, такое же непреодолимое, как желание осмотреть стенки в кабине общественной уборной в тайной надежде, найти там непристойные рисунки.
Я посмотрел на часы – с тех пор, как они ушли, прошло пятнадцать минут. Кончилась плёнка, пустая кассета бессильно вращалась, а другая, полная до краёв, била болтающимся концом ленты о панель магнитофона. Перепутав клавиши, я нажал не на «стоп», а на перемотку и, глядя на кассеты, недоумевал, почему они продолжают вращаться. Наконец, я справился с магнитофоном и, крадучись, подошёл к двери. Я прислушался, но ничего не мог услышать. Дверь была отделена матовым стеклом и увидеть что-нибудь сквозь него было тоже невозможно. Воображение работало на полную мощность, лицо у меня горело, и левое веко стало подёргиваться. Я закрыл глаза, стараясь остановить судорогу, и тотчас передо мной предстало устье ног. Разум отключился, я изо всей силы рванул дверь и ввалился в комнату. Я услышал, как она вскрикнула от испуга. Мои глаза не привыкли к мраку, но её тело светилось белым огнём на фоне тёмных стен.
Она, совершенно обнажённая, сидела на Глебе, лежащем на кровати, и испуганным взглядом всматривалась в меня. Потом, видно, узнав меня, закрыла глаза, схватила руки Глеба, как поводья и поскакала к вратам рая, путь к которым она могла найти даже с закрытыми глазами.
Я, не в силах сдвинуться с места, как зачарованный смотрел на её грудь, которая не успевая за движениями тела, как бы поспешно догоняла его.
Вдруг Глеб вскрикнул и, вырвав свою правую руку из её руки, схватился за сердце и застонал. Он сделал попытку уйти из-под неё,
но ему это не удалось. Он попробовал ещё раз, но опять безуспешно. Я понял, что ему стало плохо с сердцем.
Я подошёл к ним. Глеб хрипел, бледный, как полотно. Я схватил её и постарался оттащить, но он сдвинулся вместе с ней. Жар её подмышек обжег мои пальцы.
– Уйди, – прошептала она на ходу. Её глаза закатились, рот раскрылся.
Лицо Глеба кривилось от боли. Медлить было нельзя. Я вспомнил о книжных и фольклорных героях, умиравших от любви. Чтоб спасти Глеба, нужно как-то остановить её. Придушить?!
Я взял её за шею и стал сдавливать. В мои ладони начал впиваться пульс, частый и нетерпеливый.
«У меня в руках жизнь женщины. Женщины… ЖЕНЩИНЫ! – пронеслось у меня в голове. – Ия сейчас погружу её в смерть, так и не воспользовавшись её жизнью!? И потом снова терпеть, снова искать? – Нет!»
Мои руки соскользнули с шеи на грудь.
«Нет! Я не убью её, я её люблю!»
Я отступил на несколько шагов, с ненавистью смотря на Глеба.
Он вдруг замотал головой и замер. Глаза его остались открыты, я прикоснулся к ним рукой, не веря себе. Она ничего не замечая, всё дальше и дальше убегала от мира сего.
Я стал снимать брюки, лихорадочно соображая, как оторвать её от мёртвого тела.
Неожиданно у меня под ногой что-то хрустнуло – его очки с треснувшим стеклом лежали на полу. Одна их оглобля бессильно упала, а другая упорно торчала вверх.
Ленинград, 1966
Времяпрепровождение
Простояв в очереди на морозе с полчаса, я всё-таки попал внутрь. Одноглазый швейцар закрыл за мной дверь и принялся снова выворачивать карманы у пьяного мужчины, который совершенно не сопротивлялся обыску, а лишь безразлично наблюдал, пытаясь до конца осознать происходящее. Начало этой процедуры я видел сквозь стекло, ещё стоя на улице.
– Куда, сволочь, номерок девал?! – ругался швейцар, листая записную книжку, извлечённую из кармана.
– Отдай пальто, – мямлил пьяный и величественно шатался.
Гардеробщик, красный и потный, отказался раздеть парня, стоявшего передо мной.
– Не раздену, ты – пьяный, у нас своих хватает. Иди-иди.
– Да я не пьяный, – голосом сомневающегося.
– Уходи! Сказал, не раздену.
– Як заведующей пойду, – пошёл вабанк.
Пока я раздевался, пришла заведующая, жирная, средних лет женщина и сказала гардеробщику:
– Он же почти трезвый, раздень его.
Гардеробщик, матерясь, повиновался.
Я вошёл в зал. Низкие потолки ударяли по голове, на стенах рисованные раки в тарелках. Дымно.
Какие-то парни, высокие, раздутые пивом, со значками «мастер спорта», пролезают от столика к столику с видом завсегдатаев. У многих сидящих в ногах вижу водочные бутылки. Они, как собаки, с нетерпением ждут, когда на них обратят внимание, и их ожидание не затягивается.
Девушек и женщин почти нет. Кажется, две. Ну да, только две, да и то в неприступном обществе самцов.
С трудом отыскиваю освободившийся стул, который стоял не самом проходе в туалет. Все, стремящиеся избавиться от пива, протискиваются между мной и соседним столиком. Обслуживали увядшие женщины, которых называли по имени все, кому их имя было известно. Один из обладателей значка «мастер спорта» с лицом отёчным и тупым, стал толкать в грудь какого-то захмелевшего со-граждана. Друзья обеих сторон оттаскивали повздоривших. Постепенно все расселись по своим местам.
